Сын негодяя - Сорж Шаландон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он отхлебнул из кружки.
– Слышь, когда эти скоты видели нашивку «Франция» у нас на рукавах, они удирали со всех ног. Бежали жаловаться к своему Дарнану[4], твари! – Глаза отца налились бешенством. – А немцы и не вмешивались, когда мы давили очередного гада. Понимаешь? Смотрели сквозь пальцы да посмеивались. Боши это отребье презирали. Мы заставляли их сожрать их трехцветную карточку, а люди на улице нам аплодировали.
Он разгорячился, шея и лицо пошли красными пятнами.
– Я – в милиции?! Еще чего! – Обеими руками он откинул назад свою гриву. – Я пальцем не тронул ни одного француза! Никогда!
Я нервно мигнул. Вспомнил про «арийские глаза»:
– А евреев?
Он дернулся:
– Что – евреев? Мы евреями не занимались! Не наша это забота. – Он снова уставился на меня. – Наша забота – Франция, ясно?
Я тоже смотрел ему в глаза.
– Вернуть достоинство стране – слыхал про такое?
Мое молчание его бесило.
– А ты что думал? Что я убивал тех, кто был в Сопротивлении?
У меня не было сил отвечать.
– Думал, мы убивали патриотов?
Он поставил на столик пустую кружку.
– Ты все говоришь «мы», – у меня прорезался глухой голос. – Кто это «мы»? С кем ты был?
Отец скрестил руки на груди. Лицо его стало торжественным и суровым.
– Я сражался в дивизии «Шарлемань», – сказал он.
Я смотрел на него, разинув рот от изумления. Дивизия «Шарлемань»… Была такая. Я мало что знал о ней. Читал пару книг, видел какой-то фильм, вот и всё. Молодые французы надевали немецкую форму и отправлялись воевать в Советский Союз. Но при чем тут мой отец? Ну, он мне объяснил. И я ему поверил. Потому что на этот раз он обошелся без кривлянья и пафоса. Справа от него на стене висело зеркало, и он, пока рассказывал, ни разу не взглянул на себя.
В августе 1942-го отец, солдат разбитой армии, выбрал сторону Виши и надел форму петеновского Легиона «Триколор»[5]. Ему было двадцать лет.
– Но когда я был маленьким, ты говорил мне, что воевал в Сопротивлении? – воскликнул я.
Опять эта его улыбка!
– Я прожил несколько жизней и несколько войн, понимаешь?
Нет. Эти слова я слышал еще в детстве, но так и не понял их смысл.
Отец нагнулся, будто доверяя мне тайну:
– Ты что-нибудь слышал о Легионе «Триколор»?
Да. Один раз, когда мне было десять лет.
* * *
Помнишь, папа, ты когда-то подарил мне марку для коллекции. Я собирал животных, цветы и пейзажи. А ты однажды откопал у себя в шкафу какую-то красную марку и гордо протянул ее мне:
– Вот! Очень редкая штука! Наверняка ни у кого в классе такой нет.
Это была марка-виньетка, напечатанная в 1942 году в честь Легиона «Триколор», гравюра Пьера Гандона. Того же художника, который сделал для вишистского правительства серию марок в честь маршала Филиппа Петена, а потом, в 1945-м, – марку «Освобождение» в честь Свободной Франции и первую послевоенную виньетку с Марианной.
Под надписью «Почта Франции» был изображен профиль грозного вояки в берете, со стиснутыми челюстями, а на заднем плане офицер под развернутыми французскими знаменами вел в атаку гвардейцев империи.
Я не знал, куда поместить эту марку, и ты посоветовал мне наклеить ее на обложку альбома.
– Когда-нибудь поймешь, какая это ценная марка.
И вот теперь я понял.
* * *
– Так вот откуда взялся Легион «Триколор».
Отец вытянул правую руку, нахмурил брови и, закрыв глаза, прошептал:
– Клянусь честно служить Франции и в мирное время, как я служил ей в армии.
Я сидел не шелохнувшись.
– Подумать только, прошло сорок пять лет, а я все еще помню клятву.
– И ты был одет как немец?
Он покачал головой:
– Нет, это не мы, а ребята из другого легиона – французских добровольцев против большевизма – носили немецкую форму с трехцветной нашивкой на плече. А мы боролись с коммунизмом во французской форме.
Он осмотрелся по сторонам. Как всегда, хотел знать, обращают ли на него внимание, боясь, что его услышат, и в то же время тайно на это надеясь.
– Знаешь, какое знамя было у легионеров?
Я не знал.
– Трехцветное! – Отец так и сиял. – Настоящий французский триколор!
Он размашистым жестом написал в воздухе девиз легионеров:
– Честь и Родина! По-твоему, это значит быть «не на той стороне»?
Он ударил себя кулаком в грудь:
– «Легион – наследник нашей воинской славы!» – это сказал Петен.
У меня пересохло в горле несмотря на выпитое пиво.
– Легион «Триколор» возрождает Францию.
– Но дедушка говорил, что видел тебя одетым как немец.
Отец улыбнулся.
– Не спеши, дружок! Война – дело долгое. – Он посмотрел на сиротливые пустые стаканы. – Немецкая форма – это было позднее. Когда я вступил в «Шарлемань».
Он заказал еще одну, последнюю, кружку. От военных рассказов у него разыгралась жажда.
– И когда это было?
Он пригубил пиво. У него покраснели глаза, нервно дергались руки, и говорил он нарочито громко. Я пожалел, что мы встретились на людях.
– В декабре сорок второго года Гитлер распустил Легион «Триколор». Не захотел оставить ничего французского. Тогда я пошел на ту работу, какую мне предлагали: разнорабочим на завод подводных лодок в Германии. Но там была скукотища. – Он полоснул взглядом соседей и заговорил тише. – Стоять на конвейере – не по мне. Я был солдат, а не рабочий. Тогда я записался в 33-ю гренадерскую дивизию Waffen-SS.
Я окаменел.
– Ты был в войсках SS?
Отец пожал плечами.
– Разумеется. Батальон «Шарлемань» был подразделением SS, а как ты думал?
Он пристально посмотрел на меня. Я едва дышал. Пощупал себе пульс – сердце бешено билось.
– Но надо помнить – это не те эсэсовцы, каких ты видел в фильмах, которые пытали партизан и всё такое прочее! Мы, французы, никогда не трогали своих, французов. Это было не по нашей части. Наша задача – бить Сталина, вот и всё!
Отец был пьян. У него заплетался язык. Голос стал гнусавым, как у докучного клиента бара в час закрытия.
– Ты убивал фрицев, как Бельмондо?
Мой голосок из детства.
– Ты убивал русских?
Он развел руками:
– Приходилось выбирать: или они, или я.
Я повторил свой вопрос.
– В Померании да[6].
– По телефону ты говорил про Россию и Украину.
Он как будто не помнил. Беспомощно махнул рукой. Я процитировал его слова на автоответчике:
– «Парни трагически погибли. В разных местах…
