Обратно он не придет! (Полоса отчуждения) - Екатерина Мурашова

— Ну так с чего ж развелись-то? — спросил Васька. В голосе его явно слышалось разочарование.

— У него теперь другая жена, — объяснила я.

— А, вот что! Ясно дело, — оживился Васька. — Стерва?

— Нет, она — достойный во всех отношениях человек, вполне заслуживший право на личное счастье! — выпалила я запомнившуюся мне мамину фразу.

— Обалдеть! — сказал Васька, задумался, а потом спросил с надеждой: — Ну, хоть посуду-то били?

Я честно вспоминала и обрадовалась, вспомнив:

— Ага! Один раз. Зато во-от такущую вазу. — Я широко раскинула руки. Вазы такого размера я видела только в Эрмитаже.

— Дорогая небось?

— А то! Чешский хрусталь! — гордо объяснила я. — Осколков было — не сосчитать. И все переливаются. Я их потом во дворе раздавала. На солнце смотреть здорово.

— Ой, Жар-Птица идет! — пискнул вдруг появившийся Жека и, раскинув руки, побежал по тропинке.

Навстречу ему, радостно улыбаясь, шла совсем еще молодая девушка. У нее были страшно длинные ноги в черных чулках (казалось, они растут прямо из подмышек), коротенькая зеленая юбка с вышитым на ней золотым цветком и широкий ярко-красный пиджак. В ушах висели пластмассовые лиловые серьги в тон нарисованному на скулах румянцу. Ресницы у нее были такие огромные, что видны даже мне, издалека.

«Точно, Жар-Птица!» — восхитилась я.

Девушка присела перед Жекой на корточки, поставила между колен большую яркую сумку на «молнии» и принялась выгружать из нее прямо на землю какие-то свертки.

— Кто она? — тихо спросила я у Васьки.

— Повариха! — шепотом объяснил он. — В железнодорожной столовке работает. Жеку любит. Прикармливает. Он ее Жар-Птицей зовет. Ей вроде нравится.

Сунув напоследок пластмассовый красный автомобильчик, Жар-Птица потрепала Жеку по волосам, издалека помахала рукой нам с Васькой и пошла дальше, раскачиваясь на высоких каблуках.

Я решила, что, когда вырасту, обязательно куплю себе черные чулки. В них не видно синяков и ссадин, и тогда ноги у меня будут такие же гладкие и красивые, как у Жар-Птицы. Потом я опустила глаза и рассмотрела свои ноги. Они были страшно тонкие, а коленки торчали вперед, как нашлепки. Я вздохнула и подумала, что мне, пожалуй, и черные чулки не помогут.

Назавтра на уроке алгебры я спросила Наташу Громову, свою соседку по парте:

— Наташка, как ты думаешь, сейчас беспризорники есть?

— Да ты что? — изумилась Наташка. — Какие сейчас беспризорники? Раньше были, до революции… и после… немножко…

— Ну ладно, не беспризорники, — поправилась я, — а просто так… чтобы дети… сами по себе…

— Нет! — твердо и уверенно сказала Наташка. — У нас все дети живут с родителями. А у кого родители умерли, тех воспитывает государство.

— Воспитывать-то оно воспитывает… — вздохнула я и, отвернувшись, решила: нет, Наташка не знает. Точно.

На перемене я подошла к Надежде Николаевне, учительнице истории, и вежливо спросила:

— Надежда Николаевна, скажите, пожалуйста, кто такие «лишенцы»?

Надежда Николаевна удивленно посмотрела на меня, а потом зачем-то открыла классный журнал девятого класса, который она держала в руках, и заглянула в него.

— Это, Оля, очень сложный вопрос, — медленно сказала она, и я сразу поняла, что ей не хочется мне отвечать.

— Хорошо, — быстро согласилась я. — Тогда скажите, пожалуйста, есть ли сейчас беспризорники?

— Нет, конечно. — Надежда Николаевна вздохнула с облегчением и даже улыбнулась мне. — Детей, которые по тем или иным причинам остаются без родителей, у нас воспитывает государство. Раньше, до революции, тоже существовали государственные учреждения для сирот, так называемые «сиротские дома»… Но условия в них были таковы…

— А какие это «те или иные» причины? — перебила я.

Надежда Николаевна опять поглядела на меня с удивлением — никогда раньше я не перебивала учителей. Потом снова заглянула в журнал девятого класса.

«У вас там что, все ответы записаны?» — хотела спросить я, но удержалась.

— Ну, в первую очередь это, конечно, трагические случайности, — объяснила Надежда Николаевна, — может быть, смерть, может быть, тяжелая болезнь родителей, когда они сами не могут воспитывать своих детей…

— А если жить негде? — спросила я.

— Кому жить негде? — не поняла Надежда Николаевна.

— Извините. Спасибо. — Я присела, защепив пальцами края платья.

Надежда Николаевна потрясла головой, как бы проверяя, не привиделась ли я ей. Да если честно, я и сама себя не очень-то узнавала. Чувствовала, что становлюсь какая-то не такая.

Еще в школе можно было проверить старшеклассников. На следующей, большой перемене я прошла по четвертому этажу, где обычно толпились старшие классы, и в рекреации выбрала группу девятиклассников.

Я пристроилась на том же подоконнике, раскрыла учебник географии и сделала вид, что внимательно читаю его. Уши у меня растопырились, шея вытянулась, и я слышала почти каждое слово, сказанное девятиклассниками.

Одна из девочек, зажав уши пальцами, твердила скороговоркой:

— «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог…»

— Да прекрати ты зубрить, Юлька, — сказала ей другая. — Все равно тебя сегодня не спросят. Ты ж на прошлом уроке отвечала.

— А почем ты знаешь? Валентина — вредная тетка. Возьмет и спросит… «Потолковать об Ювенале, в конце письма поставить vale…»

— Вот ведь чертовы «лишние люди», — задумчиво проговорила девочка с пушистой косой, перекинутой через плечо. — К восемнадцати годам все знали, все видели, во всем разочаровались…

— Хотела б я так разочароваться, — мечтательно сказала Юля, оторвав глаза от книги. — Балы каждый день, театры, за границу можно поехать, когда захочешь… Париж… Италия…

— Но ведь разочаровывались же, — заметила девочка с косой. — Не врут же классики…

— Не имели трудового воспитания, — твердо, пряча в углах губ улыбку, сказал высокий мальчик с пробивающимися над верхней губой усиками. — Вот попробовали бы с первого класса макулатуру собирать или металлолом… или слесарить в учебном комбинате на станках 1896 года — скуку бы как рукой сняло…

— Ну, ты всегда скажешь, Боб! — кокетливо улыбнулась Юля. — Макулатуру собирать… Зато они образованные были. Языки знали…

— Да уж, — серьезно, без улыбки согласился Боб. — Не чета нам. И даже учителям нашим…

— Не говори: «учителя»! — прервала Боба девочка с пушистой косой. — Говори: «преподаватели». Мы с вами учителей только по телевизору видим. Да в книжках. Вот недавно… смотрели?

— Да ладно тебе всех хаять, максималистка несчастная! — возразила Юля. — Кира-физичка чем тебе плоха? А Наталья Олеговна?

— Вот в Лицее… — вздохнула девушка с косой.

— Лицей — это да! — сказал Боб. — Они там языки изучали, философию… А мы ни черта не знаем… Теоремы какие-то, законы… на хрена они… Выучил — забыл, забыл — выучил… А насчет учителей… Я вам сейчас расскажу… большая хохма… Я специально проверить решил. Подкатываюсь к нашей историчке после обществоведения, скромненько так, руки по швам, глаза в землю и спрашиваю: «Скажите, пожалуйста, Надежда Николаевна, а правда ли, что вся философия Гегеля есть не что иное, как качественное развитие идей Шеллинга?» Видали б вы, как у нее челюсть отвисла…

Юля рассмеялась, а девочка с косой презрительно оттопырила нижнюю губу и спросила:

— А ты-то сам откуда это знаешь?

— А, это просто! — почему-то обрадовался Боб. Мне показалось, что все, что он говорит, предназначено только для девочки с косой. — К нам в гости батин одноклассник часто приходит. Когда-то учились вместе, а теперь — так случилось — в одном доме живет. Он, этот одноклассник, университет кончил. И говорит одни сплошь умные вещи. Как заведется — не остановишь. У матери тарелки из рук сыплются, у бати от зевоты скулы сводит… Но не выгонишь же… Друг детства все-таки. Сидят в шахматы играют. Но он и тут не умолкает: «Понимаешь ли, Петр, какой тут интересный разворот проблемы…» — Боб смешно передразнил папиного одноклассника. — Я раньше тоже во двор убегал от этой скучищи, а потом как-то прислушался и… вы не поверите — интересно. То есть я, конечно, ни черта почти не понимаю, но… складно и… красиво как-то… И еще… понял я, сколько есть всего в мире интересного для человеческих мозгов… А то даже обидно как-то было. Для чего человеку — ну, к примеру, бате моему — мозги? Неужели только для того, чтобы на заводе рацухи придумывать? Для всего остального вроде хватит челюстей, рук, желудка… ну, и прочих там… рефлексов… Обидно как-то…

— Ишь, расфуфырился! — усмехнулся незаметно подошедший парень с падающей на лоб косой челкой. — Рефлексов ему, вишь, мало… Силен ты, Боб, перед девицами выставляться… Завидую! А вот скажи лучше — тросик газа достал? Обещал на той неделе, между прочим…