Мне как молитва эти имена. От Баха до Рихтера - Игорь Горин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В молодости я несколько раз слушал Девятую симфонию в Большом зале Ленинградской филармонии. Уж не помню, кто были дирижеры и с какими оркестрами, но можно не сомневаться, — высокопрофессиональные музыканты. И всякий раз уходил разочарованным — в себе, естественно: надо же, какой я тупица! — но и со смутным ощущением, что что-то здесь не так, не та музыка. Спустя какое-то время я сидел в очереди в парикмахерскую и вдруг услышал из установленного в приемной динамика (сами понимаете, каково было качество звучания) музыку — Девятая! Я сразу же забыл обо всем на свете. Прослушал до конца — так и не постригся в итоге, — зато испытал потрясение, какого еще не было в жизни. Под конец объявили: Лейпцигский симфонический оркестр, дирижер Герман Абендрот. Впоследствии я приобрел эту запись и слушал ее многократно, на гораздо лучшей аппаратуре, естественно. И не только эту запись — с Вильгельмом Фуртвенглером, Отто Клемперером, Гербертом Кегелем из более поздних. В результате я понял две вещи. Во-первых, необходимо конгениальное исполнение, особенно когда речь идет о столь сложном произведении. Во-вторых, я был неверно сориентирован. Ключевой вопрос, о какой, собственно, радости поет хор? Что за радость дарит нам, как очень образно написано у Ромена Роллана, Бетховен?
Ладно, попробую рассказать, как я понимаю эту симфонию теперь. Первая часть — полная драматизма борьба героя с судьбой, что-то подобное Пятой симфонии, но еще грандиозней. И судьба берет-таки верх. Вторая часть — отнюдь не всенародный праздник, как пытался убедить нас когда-то некий известный музыковед, но дьявольское наваждение, торжествующий (победу над героем) шабаш злых сил. Третья часть — признание поражения, величайшая скорбь и смирение. И вдруг — глас свыше: «Восстань, пророк, и вождь, и внемли», — но обращенный уже не к отдельно взятому герою, а ко всему страждущему человечеству! Весь этот хор в четвертой части — не людей, взявшихся за руки в чистом поле, но, как я понимаю, хор ангелов, и провозглашаемая ими радость отнюдь не земная, а радость обретенного через страдания Бога! Говорю вам, нужно было быть Бетховеном, чтобы впервые отважиться ввести в симфонию хор, ибо никаким другим способом нельзя было решить столь грандиозную, воистину космического масштаба задачу!
К сказанному добавлю, что не следует, на мой взгляд, придавать шиллеровскому тексту очень уж большое значение; музыка Бетховена намного выше его, но для солистов и хора нужны были слова более или менее соответствующие замыслу симфонии в целом, а Ода Шиллера (изрядно, кстати, перекроенная Бетховеном) лучше, чем что-либо другое удовлетворяла этому требованию. Что же касается Бога, то вера в Него у Бетховена была судя по всему не менее глубокой, чем у Баха, но если последний общался с Богом постоянно и естественно, как бы напрямую, то раздираемому всевозможными жизненными невзгодами Бетховену (плюс еще и совсем другой темперамент, конечно) приходилось продираться к Богу из трясины скорби и отчаяния, вера Бетховена была выстраданной, и однако же не было случая, чтобы он остановился на полпути.
Но я зарекся быть кратким... пардон, не могу не сказать хотя бы несколько слов о еще одном беспрецедентном, на мой взгляд, произведении — Тридцати трех вариациях на тему вальса Диабелли. Вообще-то это не единственный вариационный цикл у Бетховена (и не только у Бетховена, разумеется), но эти 33 вариации — нечто особенное, далеко выходящее за пределы, так сказать, «нормальной» человеческой гениальности. Новаторство и грандиозность — вот что позволяет мне столь категорично судить о них. Это — как волшебный кристалл, каждая из тридцати трех граней которого открывает нам какую-то из тайн мироздания; так повернешь — нечто светлое, радостное, этак — мрачное, почти пугающее; там — нега и журчание ручьев, тут — торжество могучих стихий; демонический шабаш вдруг сменяется глубокой, но светлой, видимо ангельской, грустью; и во всем этом — ничего личного, никакого лирического героя, присущего бетховенским сонатам. Почему именно 33 вариации? Может быть, потому, что сонат у Бетховена было написано 32? Все они по-своему гениальны, некоторые, 29-ая и 32-ая, во всяком случае, вообще не имеют себе равных (у Бетховена почти в каждом жанре есть такие никем не превзойденные творения), но даже на этом фоне Вариации на тему Диабелли стоят особняком, как Эверест! Возможно, Бетховен хотел как-то подчеркнуть эту обособленность, написав на одну вариацию больше, чем у него было сонат...
Но сейчас передо мной другая проблема: какие предложить вам стихи? Очень многое в моем творчестве прямо или косвенно связано с Бетховеном... пожалуй, все же 2-ую часть из неопубликованного до сих пор триптиха «Размышления», да и то в сокращенном виде. Итак,
К МУДРОСТИ
«Беспокойные слабые души блуждают
в потемках, напрасно ища опоры.»
/Ромен Роллан/
«Мое царство — в воздухе!»
/Бетховен/
... Скажите:
Что может быть более хрупким, чем счастье?
Жизнь! Да, жизнь. Впрочем, она
Пока что в природе встречается чаще, чем счастье,
Но каждая жизнь на нити тончайшей
Висит — и натянута нить, как струна.
На этих вот нитях мы кружим и кружим —
То в медленном, медленном вальсе будней...
То в диком галопе
Страстей и пороков,
Сшибаясь телами, толкая друг друга,
Несемся!
Иль медленно кружим по кругу —
На нитях тончайших, дрожащих упруго,
Поющих, звенящих, скрипящих —
И рвущихся!...
Нам жизнь взаймы дана природой —
И тело, и душа, но отчего же,
Скажите, отчего
Извечная бывает столь нетерпелива,
Что для нее пять — десять лишних лет?
Так нет же! Оглянуться не успеешь —
Явились кредиторы, тут как тут,
Уж присосались, рвут на части тело,
И новые спешат урвать кусок!..
Блуждай потом бездомная душа
Средь чуждых ей миров, от холода дрожа!..
