Битва в пути - Галина Николаева

Бахирев не был новичком и отлично знал, чего стоит заводу величественный ход большого конвейера. Но с первых слов он почувствовал и чрезмерную контрастность отдельных участков завода и чрезмерную лихорадочность рапорта. Предчувствие опасности заставляло Бахирева слышать в каждой фразе скрытый сигнал тревоги.

— Опять все цехи предъявляют дефицит чугунолитейному, — строго говорил Уханов. — Что там у вас с блоком? Что же вы молчите? Мыслей своих выразить не в силах?

— Я устал свои мысли выражать, — прижавшись в угол и блестя злыми глазами, говорил маленький закопченный человек. — Бегут рабочие. Шихта бракованная. Нужных чугунов нет…

— Вы эту объективщину бросьте! — крикнул с места инженер моторного.

— Это я слышал… Объективщиком крестят на каждом рапорте. Ругать — все, а помогать — никто!

Рапорт перешел в перебранку, и Уханов с трудом утихомирил разгорячившихся инженеров:

— Товарищи, спокойнее!.. Ведь решается вопрос, быть или не быть квартальному плану! Втулки и гильзы—аварийно! Блоки. — сверхаварийно!

Кончился рапорт. Озабоченные, усталые люди расходились из полутемной, прокуренной каморки по цехам.

«Все понимаю, — думал Дмитрий, идя за Ухановым. — Своя «кухня» есть всюду… И у нас она была… Но такая ли? Может, и у нас так же было, да пригляделся, своего не замечал? Нет, не так! Все было нормальнее, яснее, здоровее…»

То возникало перед глазами тяжелое переходящее знамя в элегантном кабинете Вальгана, то слышался стонущий в полумраке голос: «Втулочка!.. Надо же ее выбивать!..» Впечатления были отрывисты, противоречивы и тревожны. Из смеси все яснее выступало все то же ощущение болезненности заводской жизни. Так порой при встрече с человеком по горячему румянцу щек, по блеску глаз, по излишнему оживлению начинаешь подозревать тайно терзающую лихорадку. И все настойчивее гвоздила мозг одна тревожная мысль: «Зачем уступил, согласился приехать? Что мне здесь надо? Масштабы? Положение главного? Деньги? На черта мне все это! Мне бы сидеть на своем месте, делать свое дело без сучка, без задоринки! Там я так и делал. А здесь?.. Дело незнакомое, люди незнакомые, обстановка неясная. Ненормальная обстановка».

Первой мартовской ростепелью омывало асфальт проходов. Сосульки свисали с крыш. Цехи уходили вдаль длинными рядами. Где-то далеко, у реки, ухала кузница.

Завод лежал перед Дмитрием как задача, которую необходимо решить.

Бахирев рвался в цехи, но прежде ему пришлось зайти в отдел кадров, заняться собственным оформлением, потом засесть за техническую документацию.

Так прошло полдня. Между сменами на заводском дворе состоялся общезаводской митинг. На площадь у проходной, возле статуи Сталина, поставили грузовик, затянутый кумачом. Заиграл оркестр, разместившийся возле грузовика, и зеркально сверкнули трубы. Рябило в глазах от этого блеска, от алмазной капели, что дробилась, падала с прозрачных сосулек, от слюдяной наледи на снегах заводского сквера.

Люди заполнили площадь. Дмитрий стоял в толпе.

Разговоры, возникавшие вокруг него, обходили его, как ручьи обходят камень, лежащий на пути. Он был еще незнакомый, посторонний, не включенный в кипевшую вокруг него жизнь. На грузовик поднимали знамена. Бахрома шевелилась на прибрежном ветру. Золоченые верхушки знамен огнецветом горели почти у сердца статуи, поднятой высоким постаментом. Мраморная шинель широко распахнулась в таком движении, от которого шевелятся даже камни. Глаза не отрываясь смотрели вдаль, поверх людей, заполнивших площадь, и нижнее веко, чуть приподнятое в легком прищуре, словно оберегало этот прикованный к далям взгляд от лишнего, мельтешащего, низменного.

Мартовское краснопогодье оживило молодой прутняк у самой статуи. Тонкие, невысокие, по колено человеку, ветви беспомощно торчали из осевших сугробов и что есть силы тянули к солнцу маленькие поветья, обнаженные, трогательные, полные ожидания.

Они вздрагивали от речного ветра, ударялись о мрамор постамента и снова упрямо выпрямлялись. Зимой, укутанные снегом и инеем, они дремали в покое, летом, насыщенные теплом и влагой, они зашумят листвой, и только сейчас, ранней весной, так бросались в глаза их жажда, и их беспомощность, и то, в каком напряжении и ожидании жил каждый трепетный прутик. Один из них чуть заметно, словно прося и робея, коснулся бахиревской ладони. Бахирев отодвинулся, чтобы не поломать, забывшись.

Из общего говора вырвался чей-то возглас:

— Еще несут! Министерское переходящее. Эх, алый цвет мил на весь свет!

— Три года носили и еще десять поносим министерское!

— Блоки бы вы носили! — буркнул чей-то сердитый голос— С утра блоки не подают на конвейер…

— Смотри… Траурное принесли. С черной каймой.

— Ох! Не привыкну никак! — скорбно сказала пожилая работница. — Вздумаю — и все вокруг окаймится чернотой…

— Гляди, идут… Кто этот толстый?

— Это не наш… У нас раскормленные не водятся!

— А вот и наши… Что директор, что парторг — один к одному.

На грузовик поднимались Вальган, Чубасов, Уханов, из-под распахнутой генеральской шинели Вальгана блестели ордена. Красивое лицо его с горячим румянцем и черными глазами было поднято.

Оркестр умолк.

Молодой, светлый голос Вальгана легко поднялся над площадью и мигом приковал к себе внимание.

— Товарищи! В эти дни скорби и испытаний… закаленный боевой доблестный коллектив нашего завода… готов к новым трудовым подвигам!

На площади стало тихо. Еще отчетливее звучало у реки гулкое уханье кузницы. Под аккомпанемент этих ритмичных ударов лилась речь Вальгана. Дмитрия удивило, что привычные митинговые слова приобретают у Вальгана необычную наполненность. В них звучали то светлая, мужественная скорбь, то страстный призыв, то несокрушимая уверенность. Вальган подступил к краю грузовика, опустил голову так, что кудри крутыми завитками упали на лоб. Громко, отрывисто, но сильно, голосом полным упорства, он говорил:

— Из года в год, из месяца в месяц… наш коллектив, вдохновленный сталинским планом, шел в первых рядах социалистического соревнования, выполняя и перевыполняя план! Не щадя сил… во имя родины… трудились героические люди нашего завода!

Он отступил к середине грузовика, закинул голову. Ветер взметнул кудри. Широким жестом поднялась кверху рука.

— Клянемся тебе, товарищ Сталин, продолжать нашу героическую трудовую вахту и всегда идти в первой шеренге! — И снова, опустив голову, он подступал к краю грузовика, говорил тише, глуше — Из года в год… из месяца в месяц… несли мы вот это переходящее знамя! Мы держали его крепко… Мы боролись за него жестоко…

И с силой посылал высокий, светлый голос к реке, к далеким корпусам:

— Клянемся тебе, товарищ Сталин, что будем без тебя, как с тобою…

Уханье многотонных молотов у реки подтверждало каждое слово. Разноголосая минуту назад толпа затихла. У стареющего начснаба с вельможной осанкой и у девушки с полудетским личиком одинаково покраснели веки. К каким глубинам взывал Вальган? Что-то общее всем и лучшее в каждом отозвалось на его слова и объединило всех.

«Что это?»—спрашивал себя Бахирев.

Голые прутики над снегом у постамента по-прежнему тянулись к свету и вздрагивали от ожидания. Они могли только ждать, покорно и трогательно. Люди могут создавать, добиваться, бороться. Это и есть общее во всех и лучшее в каждом? Разбуженное и поднятое из глуби словами Вальгана, оно и объединило всех стоящих на площади?

В призывном голосе Вальгана было нечто общее с призывным, прикованным к горизонту взглядом поднятой на высокий постамент статуи, с ее движением, таким стремительным, что от него распахнулись даже мраморные полы шинели.

За эту общность, за этот бьющий ключом призыв Бахирев сразу «простил» Вальгану и его многоречивость, и его привычку ласкать собственный подбородок, и многие другие раздражавшие Бахирева особенности.

«Силен, силен директор! — почти завидуя ему, сказал про себя Бахирев. Он не был речист и особенно ценил недоступный ему ораторский талант. — Забирает за душу, бисов сын! И слова не его, а ведь поди ж ты! Голос?.. Или лицо?… Это, что ли, называется «вдохновение»? Умеет. Я бы этак не сумел. Больше тысячи людей — и всех взял! Лоб мокрый, кудри прилипают… Силен…»

После митинга Бахирев отправился осматривать цехи. Он решил для начала пойти один, чтоб ничто не мешало сосредоточенности. «На заводе, как в бою, слабое место — на стыке частей, — думал он. — Моторный цех — стык сборки и металлургических цехов… Стык конца и начала. Здесь и рвется. Гильза и блок лихорадят завод… Начнем с моторного».

Строй станков, их мерный гул, вееры искры, потоки эмульсий — все было знакомо Бахиреву. В центре цеха заметил он странное безлюдье и устремился туда. Здесь парила автоматика. На линии не было ни души. Ни суеты, ни гама, лишь мерное пощелкивание командного пульта. Тяжелые головки цилиндра. то скользили в точном и мерном ритме, то плавно поворачивались, то сами собой осторожно перевертывались вверх дном по невидимой, неслышной команде.