Кампан (сборник) - игумен Варлаам

Ах, если бы они жили за городом! Среди чистой природы им не только дышалось бы легко, но и жилось. И однажды эта мечта чуть не осуществилась.

…В одном барском поместье недалеко от городка срочно потребовался сапожник. Под жильё ему отводился небольшой домик в ближней деревне, с садиком и даже пастбищем для коровы. Можно ли было желать большего счастья!

Пробной работой сапожника стал необычный заказ – пара бальных туфелек. Помещица прислала ему шёлковой материи, а кожу он достал сам. Руки мастера и фантазия художника должны были поразить благодетельную барыню.

Мысли и желания всего семейства несколько дней кряду были заняты этим заказом. Мальчик несказанно радовался, мечтая о будущем садике, и горячо молил Бога исполнить это заветное желание. Он не сомневался, что отец справится: он искусный мастер, а Господь Бог может всё!

Наконец заказ был готов; все смотрели на туфельки с благоговением, ведь от них зависело будущее семьи.

Отец завернул их в платок и пошёл показывать работу помещице. Мать с сыном сидели и ждали, что он вернётся сияющий от радости. Но отец вернулся бледный, вне себя от гнева! Помещица даже не примерила туфельки, только взглянула на них и объявила:

– Ты испортил шёлковую материю! Не видать тебе места у меня!

– Ну, если пропала ваша материя, – сказал отец, – то пусть пропадёт и моя кожа! – Он достал из кармана нож и отрезал подошвы, покончив и с заказом, и с надеждой поселиться в деревне.

Все горько плакали. А сыну сапожника казалось: ну что́ бы стоило Богу исполнить их мечту? Однако исполни Он её, и мальчик мог на всю жизнь остаться крестьянином…

Часто впоследствии Ханс Кристиан, ставший известным писателем и поэтом-сказочником, задавал себе вопрос: неужели Бог именно ради него не дал сбыться заветному желанию его родителей?

Кружевница

В давние времена во Фландрии, в городе Брюгге, жила девушка по имени Урсула. Брюгге славился своими пивоварами, гончарами, медниками и ткачами. А с некоторых пор большим спросом стали пользоваться брюггские кружева. Они создавались с немыслимой фантазией и огромным трудолюбием. Для изготовления таких кружев требовалось порой более пятисот коклюшек. И казалось, ничего более изящного, тонкого и красивого, чем эти кружева, нет на свете.

– Урсула! Урсула! – кричала Сюзанна дочери. – Куда ты запропастилась? Опять убежала на озеро лебедей кормить! Вот непоседа, – продолжала она притворно ворчать. – Будто они без тебя не прокормятся…

…А что прикажете делать юной особе в четырнадцать лет, как не сидеть на берегу Озера любви и не мечтать о своём принце? Может быть, он будет таким же быстрым, как этот лебедь, что подплыл к ней первым? Или необыкновенно грациозным, как тот, что плывёт неподалеку от неподступной лебёдушки? А может, будет задумчивым и нежным, как одинокий лебедь, замерший посередине пруда?..

Один берег озера заканчивался монастырской стеной. Другой граничил с площадью, центр которой украшал фонтан в виде лошадиной головы, служивший для настоящих лошадей поилкой. Все телеги и почтовые тарантасы проезжали через эту площадь. Извозчики отдыхали, кормили и поили лошадей, договаривались о найме. Через низкий каменный мостик от монастырских ворот к этой площади вела булыжная, как и сама площадь, мостовая.

– Урсула, ну где ты, в самом деле, пропадала? – уже с непритворным недовольством выговаривала мать. – Сейчас придёт отец, а у тебя ничего не сделано! Ты выстирала шерсть?

– Да…

– Что же ты так долго стирала? Что скажет отец?..

– Да что с ней разговаривать! – грозно сказал вошедший отец. – Надо отдать её в монастырь! Там займутся её воспитанием! Не то что ты!.. – обречённо махнул он рукой в сторону жены.

Якоб, низкорослый коренастый ткач, славился своей неприветливостью не только в гильдии ткачей. Он скандалил и в мясной лавке, и даже в церкви, и, конечно, в трактире «Блинде Эзел», куда любил заглядывать не только по выходным. Не посмел бы он высказываться только в гильдии сборщиков податей и пошлин или гильдии лучников Святого Себастьяна. Но туда Якоб не ходил. Дома же был полновластным хозяином. А быть хозяином – это в первую очередь куча нелёгких забот: прокормить большую семью, пристроить всех дочерей, да и кормилец – ткацкий станок уже изрядно поизносился… Оттого он и сердился…

– Ну что ты всё сердишься? – уговаривала его жена. – Если Урсула будет жить в монастыре, нам легче не станет. Что шесть ртов, что семь – большой разницы нет. Да и какой монастырь?! Здоровье у неё слабенькое, и делает она всё медленно…

– Вот там её и научат работать так, как надо! Ничего делать не умеет, только мечтать…

– Да всё она умеет, Якоб, – пыталась смягчить Сюзанна супруга. – Ну что ты опять разбушевался? Шерсть она постирала…

Но Якоб не слушал жену и продолжал ворчать:

– Пять девок! Всех пристроить надо… А Урсула… Если старшая не выйдет замуж, как других определить?..

– Не выйдет, не выйдет… Ну с чего ты взял?..

Она не могла решительно возражать мужу, поскольку и сама не верила, что старшей дочери найдётся пара. При всей своей детской мечтательности уж слишком неуправляемой была Урсула. К тому же, Сюзанна чувствовала себя виноватой перед мужем, потому что повивальная бабка по форме живота определила, что у неё опять будет девочка. Как тут Якобу не сердиться! Ведь он давно ждёт помощника.

– Не плачь, Урсула, не печалься, – утешала девушку сестра Бригитта, одетая, как все бегинки, в тёмно-коричневое глухое платье до пят и белый платок, заколотый под подбородком, со спускающимся до середины спины шлейфом. – Мы не даём монашеских обетов. И ты, пожив у нас, сможешь вернуться в мир и жить обычной жизнью. Выйдешь замуж…

Монастырь бегинок и в самом деле не выглядел грозным и неприступным. Вместо высоких монастырских стен территорию ненавязчиво ограничивали белые двухэтажные корпуса, внутри был разбит сад. Бегинки по мере сил работали, обеспечивая себя. Большей частью они стирали шерсть, к чему Урсула хоть в какой-то степени уже была приучена. Кто-то готовил пищу, кто-то ухаживал за престарелыми сёстрами, некоторые плели кружева… Брюггские кружева ценились по всей Фландрии и даже за её пределами, и опытных кружевниц-бегинок (в монастыре они были наперечёт) опекали. Их не загружали даже работой по уборке корпуса, где они проживали.

Шерсть стирать Урсулу, однако, не поставили. Более того, ей было запрещено выходить за пределы монастыря, чтобы она даже случайно не встречалась с возлюбленным.

– Я влюблена, – призналась она старшей сестре Маргарите, вскоре после того как Сюзанна привела её в монастырь. – Я не смогу его забыть… Я хочу его видеть каждый день!

– Кто же из нас не любил! – уговаривала её мудрая наставница, вздыхая. – Но сейчас это уже не имеет никакого значения. Тебе придётся забыть Питера.

– Откуда вы знаете его имя?

– А ты не замечаешь, что частенько вслух зовёшь его?

– Вслух? – удивилась Урсула.

Она редко обращала внимание на то, что происходит вокруг. Жила в своём внутреннем мире. Именно поэтому отец считал, что на неё нельзя положиться, нельзя доверить важное дело.

– Мы виделись с Питером каждый день. Гуляли у озера…

– Давно вы с ним познакомились? – участливо спросила Маргарита.

– Уже полгода. Мы познакомились в день моего рождения, когда мне исполнилось семнадцать. Он высокий и сильный. У него красивые длинные волосы, которые он затягивает широкой повязкой на лбу, когда работает. Ему двадцать один год, и он прекрасный гончар. Но отец не хочет, чтобы у меня был муж из другой гильдии. Он давно грозился отдать меня в монастырь. И вот…

Урсула залилась слезами. Да и как не плакать юной барышне, по злой воле отца заточённой в монастырь? Ведь монастырь – это… смертельное однообразие. Узилище, из которого одна дорога – в могилу. Уж лучше сразу умереть, чем влачить тяжёлое бремя, которое всё равно могилой и закончится.

Здесь, в монастыре, стали проявляться в Урсуле и недовольство, и неоправданная резкость, и какие-то нервные возбуждённые состояния, в которых она была неуправляемой.

Однако она чувствовала в себе и другую силу, слышала другой голос, который говорил, что ей надо жить в монастыре, слушать старшую сестру, выполнять все монашеские обеты, пусть она их и не давала.

Бегинки ежедневно ходили к службе в монастырскую церковь Святой Елизаветы, первой покровительницы монастыря. А раз в год отправлялись на поклонение в базилику Святой Крови, что пристроена к старому замку Одстейн, первой резиденции графов Фландрии.

В первые годы монастырской жизни при выходе в церковь Урсула с удовольствием топала по гулким булыжным мостовым, заглядывалась на терракотовые дома с рыжими черепичными крышами, бросала мимолётные взгляды на задумчивые каналы, пробирающиеся через улочки и кварталы, переходила через горбатые мостики, глубоко дышала на просторе площадей с высокими ратушами и дворцами, будто вдыхала свободу, чтобы унести её в своё заточение. Но когда она поднималась по ступенькам, чтобы приложиться к святыне, то почти теряла сознание. Она не видела ни хрустальную трубку с позолоченными коронами на концах, ни капсулу из горного хрусталя с горлышком, увитым золотой нитью, ни красную восковую печать на пробке, закрывающей горлышко. Всё её внимание было захвачено клочком белой овечьей шерсти с бледно-алым пятном посередине.