Книга Холмов - Антон Карелин

Это «медленно, через день», хоть и было сказано с совершенно искренним простодушием, сильно покоробило обоих пленников. Лица канзорцев, и без того по-злому неприязненные, сковала мрачная решимость бороться до конца. Сынам великой родины нельзя уступать злу. Мало того, что проклятая жрица у них под носом творит свои богорядвы, так еще и сам факт, что им, поборникам чистоты, приходится залечивать полученные в боях раны неделями и месяцами — а подбожникам посылают целительные дары, и они утопают в незаслуженных благах, когда каждая их молитва разрушает мир!..

Анна что-то замычала и попыталась перевернуться бок, но он был изранен сильнее, поэтому Алейна ласково, но решительно воспрепятствовала этому. Она толкла в маленькой ступке сон-траву и синюю соль, смешивая их, чтобы подруга, все еще взбудораженная трансом, ранами и зверским напряжением боя, смогла крепко уснуть.

— Готово, — сказала наконец девушка. — Ани, зая, попей.

Израненная черноволосая жадно втягивала сонную воду деревянной трубочкой, аккуратно выпила всю чашку и даже не закашлялась. Ведь это был ее далеко не первый раз.

Уже спустя минуту она крепко спала.

Алейна встала и отряхнула штаны, испытующе глядя на пленников непредсказуемо-зелеными глазами.

— Теперь вы, бронеголовые, — сказала она.

Оба церштурунга канзорских диверсионных войск особого назначения приготовились к пытке. Винсент, прикрыв глаза, повел руками, и тени обоих ожили, налились весом и темнотой. Повинуясь кивку Алейны, тени схватили Карла, избитого церштурунга со сломанной рукой, прижали к стене броневагона — так, что он не мог двигаться.

Карл кричал. Твари тьмы цепко держали его, а живое порождение ереси, подбожница, нависла рядом и вливала в сломанную руку яркий, мучительный свет.

— Нет! — стонал он по-канзорски. — Не смей пачкать меня своей скверной, шлюха!

Голос у Карла оказался тонкий, глубокий, страстный. Он мог бы петь тенором, солируя в хоре, только надо было отказаться от клевца.

— Я остаюсь чистым во имя Канзората… я остаюсь… ааа!

— Да пожалуйста! — в сердцах выкрикнула Алейна, отдернув мирящий свет, видя, что тело солдата отторгает его. — Хочешь мучиться, мучайся.

Девушка обхватила его посиневший локоть, нащупала неестественный выступ под опухшей плотью — теперь она почувствовала его не только опытными, чуткими пальцами, но и на собственной шкуре. И рывком вправила сломанную кость.

Боль ослепила Алейну. Поджав скорченную словно огнем руку, она всхлипывала, отвернувшись от пленников, слезы градом катились по щекам. Канзорец тоже протяжно взвыл, но, глядя на плачущую девчонку, выдавил:

— Кара… настигла тебя… мироубийца, — он дышал тяжело, а всхлипывал тоненько, с подвывом, как обиженный котенок. — Погоди… Мир покарает тебя… еще сильнее…

— Высшая кара этого мира — тупоголовые мужики, которые не знают ничего, кроме войны и поисков врага, — развернувшись к нему, прошипела девушка.

У нее не было сил объяснять панцеру, что адская боль в совершенно здоровой руке была не наказанием-откатом за совершенное действие (совершенно не магическое, к слову), а свойством постоянно действующего сострадания. Матерь дала своим жрецам возможность тонко чувствовать тело больного, но обратная сторона этой силы заключалась в том, что лекарь вынужден переживать мучения, исцеляя их.

Целитель Хальды не спросит: «Так болит? А так?», тыкая больному в разные места — последствия каждого тычка он ощутит самолично. Как и все, что ощущает в данный момент тело пациента. Поэтому целители безумно благодарны Матери за возможность снизить эту боль. Но что делать, когда больной по той или иной причине не принимает обезболивающий, мирящий свет?.. Только терпеть. Со-страдание так называлось не зря.

К счастью, Алейна никогда не полагалась на одни только дары Хальды, на силу исцеляющего света — но пользовала и травничество, и полевую медицину, и даже академическую хирургию.

— Слушай внимательно, бронеголовый. Я не использую сил Матери на тебе. Буду лечить как травник, как ваш полковой фельдшер. Руками, мазями, благодатной канзорской алхимией. Могу оставить как есть, только руку зарею.

— Даже благодатная помощь из рук подбожника причащает грязи, — вроде и твердо, но все равно жалобно ответил Карл. — Не надо мне твоего лечения.

— Как знаешь, — кивнула она, приставляя рейку к его руке и туго заматывая от плеча и вниз под аккомпанемент его слабых всхлипов. — Ходи с распухшей мордой, рань язык и щеки осколками зубов.

Тени, повинуясь кивку Алейны, отпустили его, и панцер обвис в кандалах, сжав губы бледной полосой. Хотя было видно, что после вправленной кости и шины ему стало легче. Девчонка повернулась ко второму пленнику и с удивлением заметила, что его взгляд не был полон неприязни, а скорее просто мрачный, но при этом какой-то… Сложно выразить одним словом.

Как если ты предан идеалам своей страны, но ты веришь и собственным глазам, и собственному сердцу, они говорят тебе, что враг достоин уважения и что по большому счету он тебе вовсе не враг; но ты не ставишь под сомнение войну и задачу стереть жрецов и богов с лица земли — просто не хотел бы стирать эту жрицу, эту девочку, ты бы хотел, чтобы она прекратила быть подбожницей и беззаботно смешивала травы где-нибудь в столичном штрайнстьют; но сражаясь с подбожниками и детьми скверны, ты увидел и услышал достаточно, чтобы понимать: у нее тоже идеалы и она так же не отступится, а значит, ваше обоюдное благополучие возможно лишь в ином, лучше мире, в другой жизни — а здесь победит либо верное дело Канзора, либо греховное владычество разрушающих мир богов. И тебе жаль, что это так, и тебе почему-то изнутри захотелось, чтобы это не было так, чтобы невозможное стало возможным, и стало можно как-то совместить — и величие безукоризненной Родины, и пылкую искренность убеждений зеленоглазой девчонки…

Вот это выражение осторожного сожаления, смешанного с затаенной, не осознанной даже самим канзорцем улыбкой, любующейся ее чистотой, Алейна и увидела на хмуром, мрачном лице пленника. Или ей показалось. Ведь как только он заметил, что жрица смотрит, недобро свел брови и словно закаменел. Словно привычно надвинутая броня, выражение неприступной твердости сковало его лицо. Ни капли доверия врагу.

Алейна вздохнула.

— Пей, — тихо сказала она, наклоняя горлышко баклаги к его губам.

Конечно, им очень хотелось пить, после изнурительного бега на холм и боя прошло уже полчаса. В глазах у безымянного для нее солдата промелькнула тень благодарности. Девчонка не подала вида, что заметила это, и протянула баклагу Карлу.