Атлантида - Сергей Минцлов

Все мы шли в валенках и тем не менее гул шагов отдавался во всех углах; старый паркет трещал и жаловался.

Мы пересекли зал; заскрипела облупленная дверь и волна более теплого воздуха повеяла из темного пространства впереди.

Портретная… Со всех сторон глядели на нас важные, величавые или улыбающиеся лица давно ушедших из мира людей.

Приятель мой, владелец имения, не интересовался ни предками, ни стариной и паутина, как черная вуаль, густо закрывала многие портреты.

Полинявшие, позолоченные кресла и кое-где круглые столики из красного дерева размещались под ними.

За портретной мы миновали обветшалую голубую гостиную и когда наш путеводитель толкнул следующую дверь — яркий свет и настоящее комнатное тепло приятно охватили нас.

Мы были в уютном уголке, служившем, вероятно, в свое время дамским будуаром: об этом свидетельствовали мебель — выцветшая, но местами еще бледно-розовая, стены, когда-то обтянутые такого же цвета тканью и туалет с потускневшим зеркалом.

Камин, с двумя бронзовыми карлами по бокам, был полон дров и пылал так, что делал излишним присутствие горевшей на столе высокой лампы. На двух диванах нас ожидали постели; поверх одеял на них лежали бурки.

Приказчик, осмотрев еще раз, все ли в исправности, сказал, что ночью у них ходят по двору караульщики, пожелал нам спокойного сна и удалился.

Спутник мой принялся расстегивать ремни ящика и затем небольшого чемодана.

Из первого появились два странного вида аппарата, похожие на волшебные фонари; со стороны, противоположной увеличительному стеклу, от них тянулись толстые провода, оканчивавшиеся кружками — присосами к стене.

Слуховых приборов в чемодане изобретателя оказалось целых четыре.

Мы посоветовались и решили поместить последние в зале, в портретной, в гостиной и в будуаре; зрительные же — в первой и последней комнатах.

Изобретатель, с озабоченным лицом и еще более раскрасневшимся носом, торопливо принялся прикреплять к стене будуара присосы. Я помогал, как мог.

Волнение, несмотря на все усилия противостоять ему, овладевало мною все более и более; оно и понятно: ведь мы готовились вызвать умерших!

Окончив все установки, я оставил товарища в зале, а сам быстрыми шагами направился в будуар: мне хотелось согреться у огня, до такой степени стал пронизывать меня внутренний холод.

Отворив дверь, я остановился как вкопанный: перед зеркалом, спиной ко мне, стояла женщина в локонах и напудренном парике; пышное розовое платье ее прикрывали волны кружев.

Из-под него виднелись розовые чулки и туфли, осыпанные настоящими жемчугами.

Мне не хватило воздуха. Я сел, почти упал на стул у двери; он затрещал, и незнакомка повернулась.

Я увидал прехорошенькое овальное личико с двумя налепленными на левой щеке мушками. Карие глаза ее скользнули по мне, как по пустому месту. Значит, я был для нее невидим!

Я перевел дыхание и тут только увидал разительную перемену в комнате.

Всю ее затягивал розовый атлас; на стенах, в золоченых бра, горели восковые свечи: зеркало, туалет, мебель — все было новое, покрытое позолотой, дорогим бархатом и коврами.

Наши постели исчезли.

— Ариша! Девки!! — крикнула стоявшая перед зеркалом.

Распахнулась противоположная дверь и в комнату ворвалась черноголовая, пышущая здоровьем девка с только что выглаженным кружевным воротником в руках. За нею бомбой влетела другая, русая, неся перламутровый ларчик.

— Скорее, скорее… не возитесь! — капризно торопила барышня горничных, пристегивавших ей воротничок и драгоценности. — Василий Петрович приехал?

— Приехали-с!… давно!… — хором отозвались русая и черная.

На крохотном фарфоровом блюдечке чернела кучка сажи; барышня окунула в нее перышко и кончиком его стала слегка подводить глаза: так требовал этикет времени.

В гостиной раздался смех и мужские голоса.

Я выглянул туда — там не было ни души. Мебель и все в ней было по-прежнему облинялое и дряхлое, но беседа шла громкая: говорили как будто два высокие кресла с торчащей из их сидений мочалой. Жуткое чувство опять нахлынуло на меня.

— Душевно радуюсь, ваше сиятельство; спасибо за честь! — звучало над одним из кресел: голос был жирный, апоплексический, заискивающий.

— Ну, ну… что там еще… Ну, а как розанчик твой, цветет, здравствует? — старчески зашепелявило над другим креслом, отделенном от первого карточным столом.

Я оглянулся.

Барышня и горничная прислушивались тоже: по лицу первой пробежала гримаска неудовольствия.

Почти в ту же секунду обе горничные метнулись к двери и припали, одна глазом, другая ухом, к замочной скважине и ниже ее, к щели. По пути они задели за меня, но прикосновение их я не почувствовал.

— Князь с барином нашим вдвоем сидят!… — прошептала черноволосая, поворачивая лицо свое.

— Все о вас, да о вас князь говорит… куклементщик! — русая помотала головой, захихикала и зажала рукой рот.

Послышался легкий стук в дверь костями пальцев.

— Иду… — отозвалась красавица. Лицо ее приняло холодное, почти ледяное выражение.

Девки отскочили в стороны, распахнули дверь и красавица вышла, слегка закинув назад голову.

На пороге она исчезла. В пустой комнате зашаркали ноги, послышалось самодовольное, грузное «хе-хе-хе»… и долгие, сочные поцелуи ручки.

Тяжелые шаги поспешили в портретную: хлопнула неподвижная, закрытая дверь.

— Цветете… цветете… бутон!!… — изнывал в старческом томлении голос.

В зале грянул полонез и я вздрогнул от неожиданности.

— Обожаемая, идемте!…

Шаги их стали удаляться.

На меня бросились обе горничные; я инстинктивно закрылся левой рукой, но они проскользнули сквозь меня и разом растаяли в темной гостиной: они бежали подсматривать.

Я последовал за всеми.

В портретной было почти темно… пахло плесенью, сыростью. В громадные щели из зала пробивался яркий свет.

— Хороша Маша, да не наша! — заявил вдруг, с оттенком зависти, пустой угол.

— Посмотрим еще, чья она будет! — процедил молодой, приятный баритон.

Я открыл дверь в зал и на миг зажмурился: весь он, блестяще белый от пола до потолка, сиял сотнями огней. Его наполняла толпа людей всех возрастов в разноцветных бархатных и атласных камзолах и платьях, сверкавших бриллиантами. Особенно поразительно было море словно серебряных, завитых в букли голов и сплошь бритых лиц.

На хорах, за золочеными перилами, играл домашний оркестр.

Снежно-белые с золотом, шелковые стулья у стен пустовали: все, что было гостей, многоцветной гирляндой шло в величавом полонезе.