Флибустьеры - Хосе Рисаль

- Они у нас есть, сударь. Каждый студент вносит один реал.

- Ну, а где вы найдете преподавателей?

- Они тоже есть - частью филиппинцы, частью испанцы.

- А помещение?

- Макараиг, богач Макараиг дает нам один из своих домов.

Капитану Басилио пришлось сдаться - эти юноши предусмотрели все.

- А вообще-то, - снисходительно сказал он, - идея вовсе недурна, да-с, недурна. Раз уж латынь теперь не в чести, пусть хотя бы изучат испанский. Вот вам, тезка, доказательство того, что мы идем вспять. В мои времена основательно учили латынь, так как книги у нас были латинские; вы тоже немного занимались ею, но книги у вас уже не латинские, а испанские. И этот дивный язык мало кто знает. "Aetas parentum pejor avis tulit nos nequiores!" [Отцы были хуже дедов, а мы и вовсе никчемны! (лат.)] - сказал Гораций.

Молвив это, капитан Басилио удалился, величавостью напоминая римского императора. Юноши улыбнулись.

- Ох, уж эти мне старики! - шутливо вздохнул Исагани. - Всюду им мерещатся препятствия. Что ни предложи, во всем видят одни изъяны, а достоинств не замечают. Никак им не угодишь!

- Зато с твоим дядей он отводит душу, - заметил Басилио, - оба так любят толковать о былых временах...

Кстати, что сказал дядя насчет Паулиты?

Исагани покраснел.

- Прочел мне целую проповедь о том, как надо выбирать невесту... А я ему ответил, что в Маниле нет второй такой, как Паулита, - красавица, образованна, сирота...

- Богата, изящна, остроумна, один только недостаток - тетка у нее сумасбродная, - со смехом прибавил Басилио.

Исагани тоже рассмеялся.

- А знаешь ли ты, что эта самая тетушка поручила мне разыскать ее супруга?

- Донья Викторина? И ты, конечно, обещал это сделать, чтобы она приберегла тебе невесту?

- Разумеется! Да штука-то в том, что супруг ее прячется... в доме моего дяди!

Оба расхохотались.

- Потому-то мой дядюшка, - продолжал Исагани, - человек прямодушный, не захотел пройти в каюту. Он беится, как бы донья Викторина не стала спрашивать у него о доне Тибурсио. Видел бы ты, какую мину состроила донья Викторина, узнав, что я еду на нижней палубе. Такое презрение было у нее во взгляде...

В эту минуту на палубу спустился Симоун.

- Мое почтение, дон Басилио, - сказал он покровительственно. - Едем на каникулы? А этот юноша - ваш земляк?

Басилио представил Исагани и объяснил, что живут они по соседству. Исагани был из деревни, находившейся на противоположном берегу залива.

Симоун так пристально рассматривал Исагани, что тот с досадой повернулся и вызывающе глянул ему в лицо.

- Что представляет собой ваша провинция? - спросил Симоун у Басилио.

- Как, вы ее не знаете?

- Откуда мне, черт возьми, знать ее, если я ни разу в ней не бывал? Мне говорили, народ там бедный и драгоценностей не покупает.

- Мы не покупаем драгоценностей, потому что в них не нуждаемся, отрезал Исагани, в ком заговорила гордость за свой край.

На бледных губах Симоуна мелькнула усмешка,

- Не сердитесь, юноша, я не хотел сказать ничего обидного. Просто я слышал, что почти все приходы этой провинции отданы священникам-индейцам*, и я сказал себе: монахи всех орденов мечтают получить приход, а францисканцы, так те не брезгуют даже самыми бедными, и если монахи уступают приходы священникам из местных, значит, там и в глаза не видывали королевского профиля*. Полноте, господа, пойдемте лучше, выпьем по кружке пива за процветание вашей провинции.

Юноши, поблагодарив, сказали, что пива не пьют.

- И напрасно, - с явной досадой заметил Симоун. - Пиво - штука полезная, нынче утром отец Каморра при мне заявил, что жители этих краев вялы и апатичны оттого, что слишком много пьют воды.

Исагани, который ростом был лишь чуть ниже ювелира, распрямил плечи.

- Так скажите отцу Каморре, - поспешил вмешаться Басилио, исподтишка толкая Исагани локтем, - скажите ему, что, если бы сам он пил воду вместо вина и пива, было бы куда лучше, люди перестали бы о нем судачить...

- И еще скажите ему, - прибавил Исагани, не обращая внимания на толчки, - что вода приятна и легко пьется, но она же разбавляет вино и пиво и гасит огонь, что, нагреваясь, она обращается в пар, что грозный океан тоже вода. И что некогда она уничтожила человечество и потрясла мир до самых оснований!

Симоун вскинул голову; глаза его были скрыты синими очками, но выражение лица говорило, что он изумлен.

- Славный ответ! - сказал он. - Но боюсь, отец Каморра высмеет меня и спросит, когда же эта вода превратится в пар или станет океаном. Он ведь человек недоверчивый и большой шутник.

- Когда пламя разогреет ее, когда маленькие ручейки, что ныне текут разрозненные по ущельям, сольются, гонимые роком, в один поток и заполнят пропасть, которую вырыли люди, - отвечал Исагани.

- Не слушайте вы его, сеньор Симоун, - сказал Басилио шутливым тоном. Лучше прочтите отцу Каморре стихи моего приятеля Исагапи:

Вы говорите - мы вода, вы пламя.

Ну что ж, оставим споры,

Пусть мир царит меж нами

И не смутят его вовек раздоры!

Но вместе нас свела судьба недаром

В котлах стальных согреты вашим жаром,

Без злобы, возмущенья,

Мы станем пятою стихией - паром,

А в нем прогресс и жизнь, свет и движенье!

- Утопия, утопия! - сухо сказал Симоун. - Такую машину еще надо изобрести... а пока я пойду пить пиво.

И, не простившись, он оставил двух друзей.

- Послушай-ка, что с тобой сегодня? Что это ты так воинственно настроен? - спросил Басилио.

- Да так, сам не знаю. Этот человек внушает мне отвращение, чуть ли не страх.

- Я все толкал тебя локтем. Разве ты не знаешь, что его называют "Черномазый кардинал"?

- "Черномазый кардинал"?

- Или "Черное преосвященство", если угодно.

- Не понимаю!

- У Ришелье был советник-капуцин, которого прозвали "Серое преосвященство", а этот состоит при генерале...

- Неужели?

- Так я слышал от одного человека. За глаза он всегда говорит о ювелире дурное, а в глаза льстит.

- Симоун тоже бывает у капитана Тъяго?

- С первого дня своего приезда, и я уверен, что коекто, ожидая наследства, считает его своим соперником...

Думаю, этот ювелир тоже едет к генералу по поводу Академии испанского языка.

Подошел слуга и сказал Исагани, что его зовет дядя.

На корме среди прочих пассажиров сидел на скамье священник и любовался живописными берегами. Когда он вошел на палубу, ему поспешили уступить место, мужчины, проходя мимо, снимали шляпы, а картежники не посмели поставить свой столик слишком близко к нему.

Священник этот говорил мало, не курил, не напускал на себя важности; он, видимо, не чуждался общества простых людей и отвечал на их приветствия с изысканной учтивостью, показывая, что очень польщен и благодарен за внимание. Несмотря на преклонный возраст и почти совсем седые волосы, он был еще крепок и сидел очень прямо, с высоко поднятой головой, но в его позе пе было и тени надменности. Среди других священников-индейцев, - в то время, впрочем, немногочисленных, служивших викариями или временно замещавших приходских пастырей, - он выделялся уверенной, строгой осанкой, полной достоинства и сознания святости своего сана. С первого взгляда на него можно было определить, что это человек другого поколения, другого времени, когда лучшие из молодых людей не боялись унизить себя, приняв духовный сан, когда священнпки-тагалы обращались к монахам любого ордена как равные к равным, когда в это сословие, еще чуждоо низкой угодливости, входили свободные люди, а пе рабы, люди, способные мыслить, а не покорные исполнители. В чертах его скорбного задумчивого лица светилось спокойствие души, умудренной науками и размышлением, а возможно, и личными страданиями. Этот священник был отец Флорентино, дядюшка Исагани; историю его жизни можно рассказать в немногих словах, Родился он в Маниле в богатой, уважаемой семье и, отличаясь в молодости приятной наружностью и способностями, готовился к блестящей светской карьере. К духовному сану он не чувствовал никакого влечения; однако мать, исполняя обет, заставила сына, после долгого его сопротивления и бурных споров, поступить в семинарию.

Мать была в большой дружбе с архиепископом, обладала железной волей и осталась непреклонной, как всякая женщина, убежденная, что исполняет волю господа. Напрасно юный Флорентино отбивался, напрасно умолял, напрасно говорил, что влюблен, и ссорился с родителями: он должен был стать священником и стал им. Архиепископ рукоположил его в священники, первая месса прошла чрезвычайно торжественно, пиршество после нее длилось три дня. И мать умерла спокойная и умиротворенная, завещав сыну все свое состояние.

В этой борьбе Флорентино была нанесена рана, которая так никогда и не зажила: за несколько недель до первой мессы страстно любимая им девушка вышла с отчаяния замуж за первого встречного. Удар сломил Флорентино навсегда, он утратил душевную бодрость, жизнь стала невыносимым бременем. Но несчастная любовь даже больше, чем природная добродетель и уважение к своему сану, помогла ему избежать пороков, в каких погрязают филиппинские монахи и священники. По долгу своему он посвятил себя прихожанам, по склонности - естественным наукам.