Колымская повесть - Станислав Олефир

Понятно, весь день, после того, как убьешь эту лисицу, настроение самое поганое. Но нет да нет, все это простреливается искорками большой радости — как же — добыл чернобурку! А на второй день, когда повесишь на лиственничные ветки связанные попарно мягкие лисьи лапки, там же пристроишь глазами на восход солнца голову этого зверя, да еще оставишь рядом кусочек мяса куропатки, все огорчения уходят прочь. В душе уже не искорки радости, а настоящий гимн Победы. Ведь охотников, добывших чернобурку, можно пересчитать по пальцам, а у тебя третья! Не нужно лишь слишком явно высказывать свои восторги. Пусть душа убитой лисицы, погуляв на оставленных на лиственничной ветке лапах, переселится в новую лису или другого зверя. Так учил меня гольд Кеша.

Конечно, тамошнюю тайгу охраняют гольдские духи, но, по-видимому, здешние от них не очень отличаются…

Стоило спуститься в долину, как сразу все внимание тайге, шалашикам, следам на снегу. Это давно впиталось в меня, и я над ним не властен.

То ли Мягкоход успел показать Тышкевичу все мое хозяйство, то ли он разведал сам, но поселенец не пропустил ни одного моего самолова. Меня же, если честно, расстраивало не это, а слишком большие куски лосятины, оставленные на приманку. Я-то делил каждую рыбку, каждый кусочек утки едва ли не на граммы, а у поселенца этого добра словно в мясном магазине. Никак не пойму, зачем он рубил мясо вместе со шкурой. Или на такую приманку зверь идет охотнее?

В некоторых шалашиках на приманку брошены кедровки, в одном алеет плешиной дятел желна. Кедровка очень любопытна и сама попадается в капкан, а вот дятел желна облетает самоловы стороной. Не иначе, Тышкевич подстрелил его специально.

А вот и первая добыча. Горностай. Довольно крупный кот в искрящейся под лунным светом шубке и со смолисто-черной метелкой хвоста. Дальше в самолове белка, потом снова горностай и, наконец, соболь. Вернее, соболюшка. Небольшая рыжая кошечка лежит, свернувшись калачиком, словно обыкновенная домашняя киска у печки. Наружу выставлена только попавшаяся в капкан передняя лапка. Перед тем, как окончательно застыть, она долго металась, сбив с шалашика снег и до белизны обкусав ветки.

Я ничего не трогаю, хотя по правилам нужно повесить добычу вместе с капканом на ближнее дерево. На снегу соболюшку обстригут мыши. Но следом за мною должен пройти Тышкевич, к чему вызывать подозрение?

Опять в шалашике на приманку оставлена кедровка, а в следующем, вместе с куском лосятины, чернеет ворон! Стараясь не потревожить капканы, достаю тяжелую птицу и, присвечивая фонариком, осматриваю со всех сторон. Голова ворона в крови, нижняя половина клюва срублена дробью. Во, поселенец! Кто же стреляет в эту птицу? Когда гольду Кеше совершенно случайно попал в ловушку ворон, я думал, он от переживаний сойдет с ума. В Гарманде живет старик, который после того, как выстрелил в ворона, ослеп на всю жизнь. Даже говорить об этой птице плохо — большой грех, а он — из ружья! Да еще и положил на приманку!

С вороном в руках прохожу по путику с полкилометра и спускаюсь к Ханрачану. Здесь под обрывом лежат две сухие лиственницы, возле которых я всегда устраивал привал. Пришло время отдохнуть, напиться чаю, к тому же нужно что-то делать с вороном. Лучше всего его сжечь. Огонь для этого должен быть чистым — от солнца или хотя бы огнива. Но ни того, ни другого у меня нет, и придется поступить так, как это сделал Кеша. Сначала разведу обыкновенный костер, потом от него зажгу тот костер, на котором буду сжигать ворона.

Возился бы я с подстреленным вороном при других обстоятельствах — не знаю, но сегодня я, как никогда, суеверен. Мне больше всего в жизни сейчас нужна удача. Хотя, если откровенно, я всегда относился к ворону с куда большим почтением, чем другим птицам.

Над обрывом жидким частоколом торчат сухие лиственнички. Взбираюсь наверх и натискиваю плечом на одну из них. Деревце, сломившись где-то под снегом, клонится долу. В том месте, где остался корень, расчищаю площадку до самой земли и кладу на открывшийся мох пластину сала, кусок лосятины и две дольки печенья. Это нужно для того, чтобы задобрить землю, и она, как можно быстрее, отпустила ворона в его стаю.

Затем принимаюсь сооружать кострище. Оно должно быть достаточно большим, а огонь от него жарким. Если в золе останется хотя бы кусочек мяса, духи могут на меня очень обидеться…

То ли здесь такое место, то ли духи и вправду старательно помогают мне, но стоит качнуть сухую лиственничку, как она падает на снег, и мне остается только раскрошить ее на чурки. Когда кострище поднялось почти до пояса, приступаю к церемонии, которой обучил меня Кеша. Надламываю ворону лапки, крылья, протыкаю живот ножом и укладываю на кострище. Чуть постояв, прошу у него прощения за то, что ружье убило его, приглашаю прилетать в гости, когда оживет снова, и поджигаю кострище от полыхающего под обрывом костра…

Наконец и моя избушка. С похожими на бойницы окнами и ершиком антенны над крышей. Когда ее строил, вокруг шарахался медведь, вот на всякий случай окна и заузил.

В груди сжимается тугой, горячий ком. Когда подошел к порогу и наклонился отвязать лыжи, он так стиснул меня, что я не мог распрямиться. Все же собрался, отбросил от двери палку и потянул за веревку, которой когда-то заменил дверную ручку. В избушке пусто и холодно. Первое, что бросилось в глаза, после того как зажег свечу, белеющая на нарах куча досок. Сбрасываю рюкзак прямо на пол и сажусь оглядеться.

На столе горка железных мисок, из которых в зоне едят зеки, кастрюля с замерзшей водой, кружки, бутылка водки и пустая бутылка. Сколько человек сидело за столом, угадать трудно, а вот нары — совсем другое дело. На нарах валяются когда-то подаренные мне завхозом интерната узкий матрац, ватное одеяло и подушка. Здесь мог спать только один человек. Остальное пространство занято свежетесанными тополевыми пластинами. Здесь их не меньше полусотни. В зоне Тышкевич был плотником, теперь, судя по всему, подрядился делать лыжи.

В моем распоряжении почти целый день. Раньше Тышкевич здесь не появится. По следам видно, он ушел в низовья Ханрачана дня два тому назад. Об этом же подсказывает и вода в кастрюле. Она замерзла до дна, но лед не вспучился, хотя мороз в избушке почти такой, как и на улице.

Растапливаю печку и, прихватив котелок, отправляюсь к ручью. Мне приелась вытопленная из снега вода. В Ханрачане она намного вкуснее. Сейчас я должен сработать под кочующего здесь пастуха-оленевода. Они хорошо знают дорогу в мою избушку. Завернут, попьют чаю, покурят и уходят, не оставив о себе никакого сообщения.

Поставил котелок с водой на печку, подложил дров, зажег еще одну свечу и принялся осматривать все более тщательно. Изголовье над нарами заклеено голыми женщинами. Здесь японские календарики, вырезки из журналов, парнографические игральные карты, просто фотографии. Среди всего выделяется цветная фотография из журнала. Обнаженные девочки — совсем дети — танцуют на пляже. Девочек много и позы у них самые разные. Интересно, напоминает ли ему хоть одна ту пятиклассницу, которую он изнасиловал? Вряд ли. Ведь живет без всякого угрызения совести в моих избушках, спит на моей постели, даже наволочку на подушке не сменил.

Сегодня он хозяйничает здесь, потому что презирает меня и считает даже недостойным охотитиься рядом с ним. Он и ту девочку изнасиловал, и Мягкохода подставил, и еще обидел не знать сколько людей по этой же причине. Ведь не все им обиженные побежали жаловаться в милицию…

Еще раз подклыдываю в печку дров, наливаю полкружки водки и выпиваю. Затем, разохотившись, добавляю еще.

После долго валялся на нарах и рассматривал картинки. Одна полная, едва прикрытая полоской прозрачной ткани девушка напоминала мне Зосю Сергеевыну, и во мне шевельнулось чувство ревности. Интересно, придет ли она на свидание в зону, если раскроется все, что я совершу с Тышкевичем? Вряд ли. Записку-маляву может и передаст, а на свидание ходить не станет. Здорово было бы, если бы сейчас открылась дверь избушки и вошла Зося Сергеевна. Все в том же халате, большая, красивая, пахнущая молоком и мамой.

Перед тем, как уснуть, я содрал картинку с полной девушкой и спрятал в карман куртки…

К ловушке, что в верховьях ручья Эврика, я отправился, когда совсем рассвело. По всему видно, вот-вот начнется снег. Потеплело, тучи неслись за ветром, вершина нависшей над Ханрачаном сопки курилась от гуляющих там вихрей. Может все это накликал я. По северному поверью, когда умирает шаман или ворон, выпадает снег.

Подъем по Эврику крутой, на обычных лыжах не подняться, но мои подклеены оленьим камусом и почти не проскаальзывают. Тышкевич и здесь отыскал все шалашики, но мне не до этого. Мною вдруг овладела паника. А что, если ловушки уже нет? Ее могли сжечь, разобрать на шалашики, просто сломать. Однажды по моим шалашикам прошелся медведь, так даже землю, на которой лежала приманка, содрал до вечной мерзлоты.