Контуженый (СИ) - Бакшеев Сергей

— Ты ж ни хрена не помнишь.

Мой телефон разбит, и я действительно не помню ни одного номера. Даже телефон мамы вышибло из памяти. Я показываю бойцу заявление в ЗАГС, где записано имя девушки, ее адрес и телефон.

— Один сохранился. Злата Солнцева.

— Невеста?

Мне хочется в это верить, и я киваю. Боец решает:

— Перед завтраком дам. А то наших разбудишь и невесту свою напугаешь.

Но соседи по палате уже проснулись. Меня поддерживают:

— Дай Контуженому позвонить.

— Пусть с девкой гутарит, а не с минометом.

— И на громкую поставь.

В моей руке телефон. Набираю номер Златы. Жду. В палате тишина, все прислушиваются. Обычные ценности мирной жизни особенно остро познаются после воскрешения на больничной койке.

В течение месяцев службы я не решался звонить Злате. В ночь расставания я добился физической близости с желанной девушкой, но плотская радость оказалась сиюминутной. Насилие, подобно взрывы, обожгло нас, отбросило друг от друга и разделило преградой. С моей стороны завеса стыда, с ее — презрения.

В окопах и блиндажах я прислушивался к разговорам Чеха с сестрой, и Шмель запросто рассказывал Злате о героических буднях. Обо мне Злата не спрашивала — вычеркнула из жизни. Я накручивал себя самоуничижительной мыслью: если погибну только я, ей станет лучше. Но случилось ровно наоборот.

Долгие гудки в телефоне прерывает долгожданный голос:

— Да, слушаю. — Злата говорит отчетливо и громко, чтобы перекрыть шум железной дороги.

Проводница в рейсе, догадываюсь я, и бодро кричу:

— Злата, это я, Кит!

— Кто?

— Никита Данилин.

После долгой паузы я слышу изумление вместо радости:

— Ты жив? А Денис?

— Я жив. Я в больнице в Луганске.

— Мне сообщили о гибели брата. Звонила Денису, нет связи. Я думала, все погибли. Что с Денисом?

Злата второй раз спрашивает о Денисе Шмелеве, не интересуясь моим состоянием.

— Злата, Дениса больше нет. Нас накрыло снарядами. Меня тоже крепко зацепило, не сразу очнулся.

— Ты жив, а Дениса нет. Антона нет, — потеряно лепечет Злата и переходит на громкие упреки: — Почему выжил только ты?

Вопрос в лоб. Она словно чувствует мою вину, а мне нечего ответить.

— Не помню. Я контуженый.

Жалкое оправдание. Я командир и отвечаю за жизнь подчиненных. Если я выжил, а они нет, значит, я виновен. Друзья погибли из-за меня.

Злата сыпет справедливые обвинения:

— Ты уцелел, как тогда в ночном клубе. Сам без синяка и царапины, а они пострадали! Ты в стороне, а они в пекло! Ты трус, а парни герои!

— Нет. В смысле, они герои… Но я не трус.

— Не герой уж точно. Ты… Ты…

Я слышу ее плач и прикрываю телефон. Я знаю, что она вспомнила. Перед глазами будка машиниста, плачущая девушка на полу, и я грубый, жестокий, самодовольный насильник. Какой же я идиот!

— Злата, я приеду и все объясню.

— Не приезжай, я не хочу тебя видеть.

— Я теперь другой.

— А я хочу прежних Дениса и Антона!

Злата истерит и в любой момент бросит трубку. Я тороплюсь:

— Скажи моей маме, что я в порядке. Почти вылечился.

— Жаль!

— Только память отшибло, но тебя вспомнил первой. — Я считаю сказанное комплиментом и жду реакции Златы.

— Теперь забудь! — бросает она.

В трубке отбой.

Я в центре внимания нашей палаты. Озираюсь и выдавливаю растерянную улыбку. В ответ понимающее сочувствие. И без громкой связи все слышали разговор. Подколок не последовало — и на том спасибо.

9

«Забудь, забудь, забудь…» Последние слова Златы терзают сердце. Душевная боль затмевает физическую. Нужно с ней встретиться, объяснить, я не виноват, что мне повезло.

Во время обхода врача я требую:

— Выпишите меня, доктор. Я здоров.

Юрий Николаевич просматривает рентгеновские снимки, результаты анализов, оценивает мое состояние.

— Оптимизм одобряю, но о выздоровлении говорить рано. Без болеутоляющих ты встать с постели не сможешь.

— Смогу! Я сам хожу в туалет.

Я спускаю с кровати ноги, опираюсь правой рукой о постель и рывком сажусь. Под ребрами вспышка огня, в глазах пелена мрака, в голове прилив тяжелой мути — только бы не грохнуться. Еще усилие и я поднимаюсь на ноги, стиснув зубы. Делаю несколько шагов по палате. Трубки из груди удалили, сифонов в руке нет — почти свобода. Изображаю лихую улыбку и возвращаюсь к доктору.

Юрий Николаевич заглядывает мне в глаза.

— Ладно. Затягивать с ключицей нельзя, нужно делать операцию. Оформлю тебе направление в госпиталь Ростова-на-Дону. Ты ходячий, доберешься сам. Болеутоляющие выдадим. Там ключицу соединят титановой пластиной. Ребра постепенно срастутся, а с головой…

Доктор задумывается.

Ему подсказывает шутник с соседней койки:

— Титановую пластину ему на голову. Чтобы Контуженый стал Терминатором!

Врач-хирург работает без выходных, видел всякое и к шуткам не расположен. Он делает пометки и говорит:

— В твоем случае, Данилин, контузия быстро не пройдет. Я выпишу спазмолитики. Принимай при сильных головных болях. Носовое кровотечение беспокоит?

— Ерунда, — заверяю я, чтобы врач не передумал.

На следующий день я меняю больничную пижаму на свою военную форму выстиранную и заштопанную. За выписными документами иду к Юрию Николаевичу на верхний этаж. Медсестра Марина опасается, что я свалюсь с лестницы, и помогает мне. Я возражаю, иду сам. Ноги работают, но она беспокоится о голове.

Если на нашем этаже лежат раненные с фронта, то на верхних — гражданские, пострадавшие от обстрелов. Их не меньше, чем военных. Бьют по городам из крупных калибров, а бронежилеты и каски людей на защищают.

— В последнее время укры лютуют, палят куда попало. — Марина вздыхает и показывает. — А это детская палата. Уж лучше взвод бойцов лечить, чем одного ребенка.

Мимо нас по лестнице двое молодых хлопцев проносят раненного на носилках. Я с удивлением замечаю на раненном шеврон с украинским флагом!

— Пленных мы тоже лечим, — поясняет Марина. — А помогают вылеченные военнопленные. Лифт не работает. Они таскают еду и носилки на этажи.

— Не сбегут? — удивляюсь я.

— Что ты! Сами вызвались. Второй раз быть пушечным мясом — ни за что.

Хирург Юрий Николаевич что-то пишет за столом, кивает, чтобы я сел. Его халат расстегнут, рукава закатаны, я смотрю и понимаю, что-то не так. Его руки и лицо белые, на шее нет деревенского загара с четкой границей. После донбасского лета такое невозможно! Если только…

До меня доходит — вместо солнца у хирурга каждый день бестеневые лампы операционной.

Смущаюсь, перевожу взгляд. На углу стола пластиковый бокс с разными осколками.

— Осколки после ваших операций? — догадываюсь я.

Слышу тяжелый вздох.

— После неудачных. С этими я не справился.

Хирург достает из бокса стрелу-дротик размером со средний гвоздь.

— Если бы она шла ровно, навылет… Вращается, падла, и рвет все подряд.

В коробке сплошь мелкие осколки. За каждым кусочком металла оборванная жизнь. С крупными осколками до больницы не довозят.

Юрий Николаевич зачерпывает горсть рваного металла:

— До лета в основном советские попадались, а с июня сплошь натовская дрянь.

— Запад в открытую с нами воюет, — подтверждаю я. — Кроме оружия, наемники, инструкторы, спутники.

Уставший хирург грозит кулаком:

— Я мечтаю, чтобы эти осколки вернулись обратно в те страны, где их произвели. Не экспонатами выставки против нацизма, а напрямик «Калибрами» и «Искандерами».

— Зарвутся — получат! — обещаю я.

Юрий Николаевич передает мне бумаги с выписным эпикризом и направлением на операцию в военный госпиталь. Замечает прилепленную бумажку с номером телефона.

— О тебе спрашивал Тарантино. Просил ему перезвонить. Знаешь такого?

— Командир батареи.

— Тогда звони.

Врач набирает номер и передает мне телефон. Как только слышу соединение, говорю, как в рацию: