Контуженый (СИ) - Бакшеев Сергей

Сергей Бакшеев

Контуженный

1

Я слышу надрывный голос: «Прицел шесть — сорок. Угломер тридцать один — двадцать. Огонь! Выстрел!»

Вжимаю голову, распахиваю рот. Боль, темнота. Открываю глаза. Свет. Зажмуриваюсь. Боль жжет в груди, а в голове накатывают волны тяжелой мути.

С опаской разлепляю веки. Не так уж и ярко. Надо мной белая преграда. Не сразу соображаю, что это потолок. Я не в окопе, не в блиндаже и не в раздолбанной снарядами хате.

Взгляд вправо — окно. Настоящее окно с целыми стеклами, а не стена из мешков с песком. За стеклом ветер треплет пожелтевшую листву. Деревья, зеленка — удобное место, чтобы замаскировать миномет. Нельзя терять время, нужно подготовить огневые позиции: основную, резервную и ложную. Серия выстрелов и смена дислокации, чтобы ответкой не накрыло.

И вновь хриплые крики: «Огонь! Выстрел! Огонь!»

Стоп! Я вижу, как шевелятся мои губы. Это мой голос. О чем это я?

Лесопосадка, миномет, огневая позиция. Я отдаю приказ, тяжелая мина опускается в широкий ствол. Сейчас долбанет! Голова вжимается в плечи, распахивается рот, тело привычно реагирует на привычную работу, но отзывается непривычной болью. Руки скованы, я не могут прикрыть уши — сейчас оглохну! Дергаюсь изо всех сил — и жуткая боль пронзает грудь.

Я в плену?

Страх тисками сжимает сердце. Я перевожу дух и поворачиваю голову влево. Железные спинки кроватей — мечта солдата окопника. Я лежу на такой же. Комфортный плен?

Пытаюсь приподняться, напрягаю тело и — словно нож под ребра! Дикая боль, жгучие слезы до помутнения в глазах и постыдный стон. Я дергаюсь, задеваю какие-то трубочки, об пол разбивается склянка.

Когда взор проясняется, я вижу недовольную девушку в белом халате. На полной груди колышется бейджик с именем Марина. Белая одежда и крестик в вырезе халата успокаивают.

Но Марина ругается:

— Ты что творишь! Хочешь загнуться? Инвентарь угробил.

Она сдергивает с меня простынь. Я полностью голый. Обе руки примотаны к кровати, левая по локоть забинтована, в правую воткнут катетер, соединенный с капельницей. Наклейки пластыря на бедрах. На груди из левого бока торчат две дренажных трубочки. Верхняя вставлена в мерный сифон с прозрачной жидкостью, а нижняя сиротливо болтается. Стеклянный сифон я разбил. В нем была кровь, которая сейчас расплывается алой кляксой на светлом полу.

— Где я? — шепчут мои пересохшие губы.

— Из ада выбрался, а рай еще надо заслужить, — зудит Марина.

Она говорит на правильном русском, безо всякого «ще треба». Я не в плену. Здесь наши! Но почему я связан?

Медсестра пережимает пустую трубочку и убирает склянки с пола. Приносит новую бутыль, подвешивает к кровати, вставляет трубочку сквозь пробку, и я вижу, как в сифон сочится кровь. Моя кровь.

Марина делает укол в мой голый зад и объясняет:

— Концы трубок должны быть в физрастворе. Воздух попадет, загнешься. А укол, чтобы на стену не лез.

В целом понятно, но я озадачен. Хмуро смотрю на связанные руки.

Марину вздыхает и поправляет капельницу.

— Ты буйный. Война в голове. С передовой вернешься, развяжем.

«Что со мной случилось?» — хочу спросить я, но не успеваю. Помощь медсестры требуется у другой кровати.

Через какое-то время укол действует. Боль, как внутренний дикобраз, сжимается и замирает под кожей. Если не шевелиться, боль дремлет и не расправляет ужасные иглы. Я так и делаю. Пялюсь в потолок и пытаюсь вспомнить, как я сюда попал. А в голове по-прежнему тошно и мутно.

Я в больнице, с этим понятно. Далеко от передовой, раз стекла целы. В голове вертятся команды: на позицию, к бою, прицел, огонь, выстрел! Постоянно вспоминается миномет. Я вижу его во всех деталях. Наверное, я минометчик. Выкрикиваю команды — выходит, я командир расчета. Да, точно! Мы прошли через Лисичанск, закрепились на окраине села, а дальше…

Морщусь от досады. Дальше ночь и сплошная темнота.

Надо мной появляется уставший небритый мужчина, ловит мой взгляд, спрашивает:

— Я врач, Юрий Николаевич. Как себя чувствуешь, боец?

Когда-то давно, в прошлой жизни, в фильмах о войне я видел страдания раненых, но не мог представить, насколько это больно. Теперь представляю на собственной шкуре. Но разве я такой один.

— Нормально, — отвечаю доктору. — А что случилось?

— Тебе повезло. Вас накрыло артиллерией. Выжил только ты.

В мутной голове чуть проясняется: ночь, прилет, вспышка, темнота. Я слабо дергаю левой рукой. На лице гримаса от душевной и физической боли. Я выжил, но в каком виде.

Выдавливаю страшный вопрос:

— Я целый?

— Переломы пяти ребер со смещением, а также левого предплечья и ключицы. Левое легкое повреждено, схлопнулось, пневмоторакс, гемоторакс, — объясняет врач непонятными терминами и заверяет: — Это поправимо, всего лишь вишенка на торте.

Не помню тортов с вишнями, но смыл доходит. Вишенка нечто маленькое по сравнению с большим тортом. Если всё перечисленное всего лишь вишенка…

— А торт? — спрашиваю я.

Врач отводит взгляд.

— Перелом основания черепа, закрытая черепно-мозговая травма, контузия мозга второй степени. Ты восемь дней лежал без сознания.

Тяжелой голове от неприятных слов становится еще хуже.

— И что это значит?

— Сейчас узнаем. Как тебя зовут? Сколько тебе лет?

Первая реакция — усмешка. Что за детские вопросы? Он меня за дурачка считает? Распахиваю рот, но углы губ быстро опускаются. От спутанных мыслей нарастает головная боль. Имя, имя… И вдруг — озарение.

— Кит! — восклицаю я.

Врач хмурится. Его сомнения предаются и мне. Неужели меня зовут Кит?

— Сколько тебе лет?

В контуженной голове плавают самые разные числа.

— Двадцать? Двадцать пять? — гадаю я и не получаю ответа: — Больше?

— Ты поступил без документов. Кит, скорее всего, позывной. Хорошо, если твой. Попробуй вспомнить имена друзей.

У меня есть друзья — это точно. Наводчик и заряжающий — я вижу их около миномета, мы воюем вместе. Грохот выстрелов, я выкрикиваю команды и имена…

— Чех и Шмель! — радостно восклицаю я.

— Тоже позывные. Для начала неплохо. Чех — иностранец?

Я напрягаю память, морщусь. Голова болит сильнее. Зажмуриваюсь. Бой снова заменяет реальность. Миномет в огневой позиции. Цель определена. Я сверяюсь с таблицами стрельбы и отдаю команду. Чех слева у миномета, производит наводку, Шмель подносит мину справа.

— Огонь! — кричу я. — Десять снарядов! Заградительный огонь! Выстрел!

Я корректирую. Чех на прицеле, Шмель подгоняет снарядного и подносчиков, и только врач мешает нашей дружной работе.

Юрий Николаевич проверяет, как привязаны мои руки и зовет медсестру:

— Марина, сделай нашему контуженному укольчик. Он устал.

Укола я не чувствую, но голоса и лица вязнут в тумане. Я падаю в облако забытья.

2

Кто я? Как меня зовут? Сколько мне лет? Надо вспомнить, вспомнить, вспомнить… Камертон в голове убаюкивает и дает установку, я вижу себя в прошлом.

…Мы с Чехом вернулись из армии. Сходим с поезда. Вид лихой, как положено: береты с кокардой, дембельские аксельбанты, значки, шевроны, ремни с начищенной бляхой и радостные хари с запахом перегара.

Город у нас небольшой, от вокзала до родного двора можно дойти пешком. Топаем неспеша, даем себя разглядеть. Нам улыбается каждый встречный.

Знакомый двор в окружении пятиэтажек с клумбами из крашенных шин. Радостный визг, и на шею Чеха бросается девушка — красавица Злата. Я не завидую, потому что Злата сестра Чеха. Она сияет и излучает тепло, будто соответствует своей фамилии — Злата Солнцева.

Стоп! Выходит, Чех тоже Солнцев. Он наш, не иностранец! А Чех, а потому что Антон Павлович, как писатель Чехов! Антона в старших классах так и прозвали — Чехов. Сокращенно — Чех. С Антоном-Чехом мы дружим с детства.