Гордиев узел - Бернхард Шлинк

— Мне надо идти.

— Что?.. Как — идти?

В первый раз, когда она встала вот так и потянулась за трусиками, Георг был совершенно ошарашен. Он попытался удержать ее, уговорить остаться, но она явно не собиралась менять свое решение. Тогда он тоже попытался встать и одеться. Она, уже в юбке и блузке, присела на край кровати.

— Ну зачем тебе вставать, милый? Поспи еще. — Она укрыла его и поцеловала. — Мне просто нужно немного времени для своих личных дел. Я съезжу к себе, хоть немного приберусь в квартире, а то я ее совсем запустила; позвоню маме с папой, а завтра, когда ты приедешь из Марселя, я уже буду ждать тебя здесь.

Может быть, Георг постепенно и смирился бы с этим, если бы она, скажем, заявила: «Воскресный вечер мне нужен для моих личных дел». Но у нее все было сложнее: то ей просто нужно было «побыть одной», то на нее сваливалась какая-то срочная работа, которую она должна была выполнить или отвезти Булнакову, то какой-то важный звонок, причем звонить должны были ей домой. Изредка такое случалось и в рабочие дни. Она могла неожиданно уйти после ужина или даже посреди ночи. Георг каждый раз пытался ее удержать настойчивыми расспросами, ласковой насмешкой или угрозой обидеться. И каждый раз натыкался на жесткое сопротивление. И независимо от формы этого сопротивления — нежность, злость или отчаяние — она неизменно уходила. Вначале Георг и в самом деле оставался лежать. Но за окном обычно уже брезжил рассвет, и эта почти нереальная красота раннего утра в одиночестве, без нее, с ее запахом в постели, причиняла ему боль. Поэтому он одевался, провожал ее вниз и стоял у калитки, пока ее машина не исчезала из виду.

Однажды он заехал за ней в пятницу вечером на работу, и поскольку она оказалась у него без машины, то в воскресенье ей пришлось просить его отвезти ее домой. Пользуясь ситуацией, он все тянул время — «сейчас, сейчас!», — и в конце концов они еще раз занялись сексом. Франсуаза хотела сделать все побыстрее. Но он не торопился, постепенно распалял ее своими ласками, и ей стало так хорошо, что она уже сама не могла остановиться. Наконец она взмолилась: «Иди сюда! Скорее!» Не потому, что хотела скорее освободиться, а потому, что уже не могла больше терпеть. И когда он вошел в нее, она кричала от наслаждения. Потом, по дороге к ее квартире, она прижималась к Георгу, говорила ему тысячу разных ласковых слов, но в то же время поторапливала его:

— О боже, я точно опоздаю! Черт, приспичило же мне с этим оргазмом!

В свою квартиру она брала его с собой редко. Две смежные комнаты на первом этаже, ванная, кухня, а перед большой комнатой — терраса. Квартира казалась нежилой. Ну, она же редко здесь бывает, думал Георг. Он сделал несколько фотоснимков, хотя она не любила фотографироваться: Франсуаза на террасе развешивает белье, Франсуаза перед холодильником, Франсуаза на тахте, под большим рисунком, на котором очень детально, в мельчайших архитектурных подробностях, изображена какая-то церковь.

— Что это за церковь?

— Это… — она помедлила, — собор в Варшаве, в котором венчались мои родители.

Он до сих нор не знал о ее родителях ничего, кроме того, что они существуют.

— А когда они уехали из Польши?

— Я не говорила, что они уехали из Варшавы.

— Но вы же все время звоните друг другу?

Стиральная машина выключилась, и Франсуаза пошла доставать из нее белье. Георг отправился следом.

— Почему ты всегда говоришь загадками, когда речь заходит о твоих родителях?

— А почему ты все время пристаешь ко мне с расспросами о моей семье? У тебя есть я — тебе что, этого мало?

В июле Георг устроил у себя праздник. Это была его давнишняя мечта — пригласить всех, кого он знает и любит: родителей, тетушек и дядюшек, сестер, работодателей, коллег, друзей, старых немецких и новых, которых он приобрел в Провансе. Начать после обеда, играть, танцевать и закончить веселье ночью фейерверком. Его родственники приехать не смогли, из друзей приехали лишь немногие, но праздник получился веселым, последние гости ушли уже под утро. Сначала он хотел сделать Франсуазе сюрприз, но потом подумал, что должны быть и ее друзья и близкие.

Франсуаза помогала ему с приготовлениями, послала несколько приглашений и своим, но, уехав утром в день праздника в Марсель за свежими устрицами, через некоторое время позвонила и сообщила, что ей срочно нужно лететь в Париж и она не сможет присутствовать. Из ее друзей и знакомых тоже никто не приехал.

На следующий день после обеда Георг сидел со своими старыми гейдельбергскими друзьями на террасе за бутылкой шампанского. Перед этим они совершили длинную прогулку по окрестностям, а тем временем уборщицы из его бюро устранили следы вчерашнего веселья. Друзьям уже, собственно, пора было ехать, но они давно не виделись с Георгом и все никак не могли наговориться. Близость отношений, основанная на многолетнем знакомстве, была как теплая постель, из которой утром не хочется вылезать. И тут вдруг на вершине холма показалась зеленая малолитражка. Георг вскочил, распахнул ворота в сад и открыл дверцу. Франсуаза вылезла из машины, неловко поприветствовала гостей, прошла в кухню, чтобы положить какие-то продукты в холодильник, и долго не появлялась. Потом она все же присоединилась к ним, но осталась как бы в стороне. Георг поинтересовался, как она слетала в Париж, но она тут же сменила тему. Вальтер поинтересовался, когда они собираются пожениться, и она покраснела. Ян сказал, что он слышал, что она из Польши, а он как раз только из Варшавы, но она ничего не ответила. Георг добродушно пошутил о проблемах взаимопонимания между новой подругой хозяина и его старыми друзьями, но она пропустила эти слова мимо ушей. Через полчаса гейдельбергцы наконец откланялись, и не успели они еще скрыться из виду, как Франсуаза зашипела на Георга, который стоял в воротах и махал им вслед:

— Что ты им обо мне наговорил?

— Да ты что, Кареглазка? Успокойся! Что с тобой?

Но она не желала успокаиваться и устроила ему настоящую семейную сцену, отчитывая его сердито-капризным тоном своим детским голоском и сыпля штампами и клише вроде «нет, честно…», «запомни раз и навсегда…», «если ты в конце концов не поймешь…». Он не знал, как на все это реагировать, и молча стоял, то краснея, то бледнея.

Вечером она извинилась, приготовила спаржу, которую привезла с собой, и виновато прижалась к нему:

— Понимаешь, мне показалось, что вы говорили обо мне, и что у твоих друзей уже сложилось обо мне определенное представление, и что они уже не смогут объективно меня оценить. Мне так стыдно, я испортила вам весь день.

Георг понял: поездка в Париж была очень тяжелой.

В постели она сказала:

— Послушай, Жорж, давай как-нибудь на выходных съездим к твоим друзьям в Гейдельберг, я хочу познакомиться с ними как следует, они производят очень приятное впечатление.

Георг уснул счастливым.

11

Это случилось в конце июля. Георг проснулся ночью в темной комнате, перевернулся, еще в полудреме, на живот и хотел положить ногу на Франсуазу. Но ее в кровати не оказалось.

Он подождал немного, но так и не услышал ни шума спускаемой воды в туалете, ни шагов на лестнице. Сколько времени прошло с того момента, как он проснулся, — несколько минут, полчаса? Может, он опять уснул и проснулся еще раз? Где Франсуаза? Может быть, ей плохо?

Георг встал, надел ночную рубашку и вышел в коридор. Из-под двери его кабинета пробивалась полоска света. Он открыл дверь:

— Франсуаза!

До него не сразу дошел смысл происходящего. Франсуаза, сидевшая за его письменным столом, повернула к нему лицо. «Как турчанка, — подумал он, — как маленькая, обиженная, растерянно-испуганная турчанка». Ему бросились в глаза орлиная горбинка на носу, затравленный и враждебный взгляд; рот был приоткрыт и напряжен, как будто она от испуга резко втянула воздух сквозь зубы. На столе лежали чертежи, тексты к которым он как раз переводил, справа и слева придавленные книгами, освещенные настольной лампой. Франсуаза была голой; одеяло, накинутое на плечи, соскользнуло на стул.

— Что это все значит, черт побери? Что ты здесь делаешь?

Идиотский вопрос. Что она делает, сидя перед его чертежами с фотоаппаратом в руках? Она положила фотоаппарат на стол и прикрыла груди руками. Взгляд ее все еще выражал испуг и неприязнь. Она не произносила ни слова. Только теперь он заметил ямочку над правой бровью.

Он расхохотался. Как будто эту ситуацию можно было исправить смехом, подобно тому как раньше, во время раздоров со Штеффи и Ханной, он трусливо искал убежища в удивленно-растерянном смехе. Ситуация была совершенно абсурдной — такого просто не бывает! Во всяком случае, с ним, с Георгом. Но смех ничего не исправил. Он вдруг почувствовал усталость, в голове было пусто, а от смеха уже заболели мышцы рта.