Когда город спит - Юрий Усыченко

— Бросьте! — с грубоватой фамильярностью прервал Моро и снова полез в шкаф. — Давайте лучше выпьем. Наступил «адмиральский час», как говорили в старину русские моряки. Что вам больше по нраву: джин, виски, бренди?

Нерусские названия музыкой прозвучали в ушах Розанова. Семен чувствовал себя настоящим героем заграничного романа. Шутка сказать: он сидит с иностранным журналистом в фешенебельном отеле, готовится пить виски, настоящее виски, о котором раньше только читал в книгах.

Против ожидания, оно оказалось изрядной пакостью — неприятного цвета, с запахом лекарства. Розанов поперхнулся, закашлялся и испуганно покраснел: вдруг Моро подумает, что Семен не умеет пить! Но Моро смотрел в сторону и не видел или делал вид, что не видит смущения собутыльника. Собрав всю силу воли, Семен поборол отвращение и одним глотком осушил стакан.

— Ого, — поощрительно заметил Моро, — вы не робеете перед выпивкой. Еще?

Семен выпил еще, и через минуту, а то и раньше, добрый, щедрый Ральф Моро стал казаться Семену еще более милым. С трудом ворочая заплетающимся языком, Розанов рассказывал: давно хочется познакомиться с настоящим иностранцем; в институте не с кем поговорить по душам, никто не понимает его стремлений. Большинство однокурсников стремится скорее окончить институт. А дальше? Учить ребятишек? Семен Розанов иначе смотрит на жизнь. Его мечта — путешествовать по разным странам, стать настоящим «гражданином мира», одинаково хорошо чувствующим себя в любой столице.

Трудно определить, чего больше содержала полупьяная болтовня Розанова: мальчишеского желания поразить собеседника «глубиной» и «оригинальностью» своих взглядов, казаться похожим на персонажей авантюрных романов, или просто говорил он, что в голову взбредет… Возбужденный вином, новым знакомством, приоткрывающим перед ним уголок той жизни, о которой он до сих пор знал только по кинофильмам и книгам, Семен говорил, говорил, говорил…

«Д-35» слушал, не пропуская ни одного слова. Узкие зеленоватые глаза его не отрывались от лица юноши. Новый план, зародившийся в мозгу Моро при встрече с Асей Борисовой, приобретал все более и более ясные очертания.

4. Друзья и враги каперанга Марченко

Дул «савук» — так называют черноморские рыбаки и матросы холодный осенний ветер. Он гремел оторванным железом крыш, посвистывал в узких городских переулках, гнал по мостовым и тротуарам подсолнечную шелуху, мятые бумажки, остатки самокруток — папирос в ту пору не курили, их не было. Ледяной, воющий осенний ветер, казалось, пронизывал весь город, чтобы, вырвавшись в степь, с утроенной яростью помчаться дальше над маленькими городками, где еще недавно по нескольку раз в день менялась власть; над селами без огня в окнах хат; над полями, где не столько трудился плуг, сколько солдатская лопата с рукоятью, лоснящейся от давнего и частого употребления. Гражданская война только-только кончилась, молодая Республика Советов переживала свои первые годы.

В степи были хоть какие-то признаки жизни, а в море, откуда прилетел «савук», — ничего. Грозно вздымались сизостальные валы с бурлящей на них пеной. Иногда с гребня вала оглядывал горизонт большой шар с настороженно торчащими во все стороны рожками — «кораблиная смерть», шаровая мина. И очень редко в угрюмой морской дали показывался косой рыбачий парус или хищный силуэт военного судна. Даже те немногие смельчаки, которые решались выходить в море, торопились отыскать спокойное место, если срывался «савук». Пятые сутки пережидала в гавани шторм и маленькая двухмачтовая шхуна «Святой Николай». Морские волны грохотали, расшибаясь на брекватере, а в укромный уголок порта долетал лишь ветер, слегка покачивающий суденышко. Тонко скрипел деревянный корпус, борт терся о каменный причал. Надежды на перемену погоды не было никакой. Георгий Марченко подумал об этом, выйдя из кубрика и глянув на тяжелые густые облака, которые нависли, как своды подвала.

Ветер мгновенно забрался под старенькую куртку. Молодой матрос хотел вернуться обратно в кубрик — пусть там холодно, но хоть нет ветра. Помешало появление Анания Титыча — капитана и хозяина шхуны. Распахнув дверь своей маленькой каюты на корме, Ананий Титыч по привычке, которая входит в плоть и кровь каждого, кто связан с морем, посмотрел на небо, на горизонт, прикидывая, изменилась ли сила ветра, и позвал:

— Егорка!

Матрос подошел к хозяину. Ананий Титыч плотнее запахнул венцераду[2] — до костей пробирает проклятый ветер! В руке у хозяина Георгий заметил разноцветные бумажки.

— На, — протянул их Ананий Титыч Георгию.

— Що воно такое? — недоумевающе спросил Марченко.

— Що, що! — передразнил Ананий Титыч. — Не видишь, деревенщина? Деньги!

Марченко разглядел на бумажках цифры и размашистую подпись. Это был росчерк атамана Лебедь-Юрчика. Георгий вспомнил одноэтажный особняк на Ришелевской, в котором, как говорили, атаман печатал свои деньги: во дворе два пулемета и дежурные «сичевики» из личной гвардии Лебедь-Юрчика. Несмотря на столь надежную охрану, Лебедь-Юрчик успел отшлепать только одну сторону своих банкнот. Вторая осталась чистой — атаман удрал из города, оставив на произвол судьбы целые пачки «денег». Такую пачку, наверное, где-то подобрал Ананий Титыч и теперь протягивал ее матросу.

— А на кой они мне? — продолжал недоумевать Георгий.

— То уж, господин хороший, не моя печаль. Хочешь в шинок иди, не хочешь — верфь покупай, она без хозяина, — Ананий Титыч махнул рукой в сторону бурых, с выбитыми окнами цехов верфи. — Нонче свобода полная. Мое дело простое: если расчет тебе даю, заплатить должен.

— Как расчет? — дрогнувшим голосом спросил Марченко. Он сразу вспомнил косые взгляды, которые все чаще бросал на матроса Ананий Титыч, и разговоры хозяина: придется зимовать в этом порту, а дармоедов на шхуне держать незачем. — Да вы шуткуете, дядько?

— Я не девка, с тобой баловаться. Улова нет, возить нечего, на зимовку остаемся. У меня не пансион. Весной приходи, а сейчас собирай барахло и геть с судна.

У Марченко задрожали колени. Холодный ветер, завывающий над гаванью, казалось, стал еще холоднее. Положение юноши было ужасным. Минувшей весной отец Георгия с трудом упросил Анания Титыча взять парня на шхуну. В родном селе под Бердянском Георгий прокормиться не мог: у них с отцом не было ни лошади, ни земли. Старый Марченко весь свой век батрачил, мать Георгия умерла.

Ананий Титыч, прежде чем согласиться, заставил хорошенько попросить себя, хотя и смекнул сразу, что беззащитный сын батрака будет трудиться на совесть. А парень он молодой, здоровый. Хозяин шхуны не промахнулся: Георгий работал, не жалея себя. Теперь же хозяин его прогонял. Прогонял в городе, где у парня ни одного знакомого. До родного села не доберешься. А если и доберешься, что там делать? Как и здесь, умирать с голоду?

— Дядько Ананий, — жалобно и растерянно бормотал Марченко. — Помилосердствуйте. Как же воно так?..

— А никак, — спокойно ответил хозяин. — Поработал и хватит. Поклонись еще, что деньги даю.

— Какие ж то деньги! — не вытерпел Марченко. — Кто их у меня возьмет, когда Лебедь-Юрчика давным-давно и следу нема?

Ананий Титыч, усмехнувшись, с издевкой сказал:

— Не нравятся деньги? Может, вам, господин хороший, прикажете долларя американские предоставить? Или хвунты стерлингов?

— Не смейтесь, дядько. Платить, так платите законными — советскими.

— Ах, господину хорошему советские подходят! — Весь этот разговор забавлял Анания Титыча, скучавшего на стоящем без дела судне. — Нет у меня советских. Понял? Нет!

Бледный, растерянный, Марченко оглянулся, как бы надеясь найти у кого-нибудь сочувствие и поддержку. Но он стоял с хозяином один на один. Да еще на пирсе возле шхуны задержался случайный прохожий.

Обветренное, красное лицо Анания Титыча хранило тупое спокойствие. Просить его бесполезно; он решил и не изменит решения. Когда Георгий понял это, в сердце безропотного юноши начал закипать гнев. Терять нечего, так хоть выскажет хозяину все, что думает о нем.

— Не денег у вас нема, — еле шевеля онемевшими от волнения губами, сказал Марченко, — совести у вас нема.

— Чего? — белесые ресницы Анания Титыча дрогнули. — Ой, Егорка, помолчи! Хуже будет.

— Хуже?! — Марченко показалось, что вал с моря перелетел через брекватер, поднял, закружил шхуну: дрогнула палуба под ногами, темно стало в глазах… Нет, это не морская волна… Это от гнева закружилась голова. — Кровосос ты, чтоб ты издох, чтоб тебе на том и на этом свете без пристани приставать! — Георгий выпаливал запас ругани, накопленный за время пребывания на шхуне, залпом.

— Пава! — бросил через плечо Ананий Титыч.

Стукнула дверь, и на пороге кормовой каюты появился еще один член экипажа — зять Анания Титыча Пава Крысько: на тонких губах хулиганская улыбочка, походка вразвалку, руки по локоть засунуты в карманы брюк «клеш». Взгляд черных глаз не туповато-злобный, как у Анания Титыча, а горячий, быстрый, меткий. Ананий Титыч, если его разъярить, засопит, полезет драться, а Пава сунет нож под ребро и пойдет себе вразвалочку дальше.