Кинематограф (сборник) - Вирджиния Вулф

Но что может быть абсурднее? На самом деле вот-вот пробьет шесть; зима, вечер; мы идем на Стрэнд купить карандаш. Как мы можем одновременно находиться на балконе в июне, с жемчугами на шее? Что может быть абсурднее? Но виной тому блажь природы, никак не наша. Когда природа взялась за свой величайший труд – сотворение человека, ей следовало бы сосредоточиться на чем-нибудь одном. Но она зазевалась, озиралась по сторонам и допустила, чтобы в каждого из нас заползли инстинкты и желания, прямо противоположные его коренной сущности; ох, чего в нас только не понамешано: сплошная рябь да пестрота, краски выцвели и полиняли. Которое из «я» – истинное: стоящее на тротуаре в январе или опирающееся о балконные перила в июне? Где я: здесь или там? А может, истинное «я» – ни то и ни другое, не здесь и не там, но нечто настолько переменчивое и непоседливое, что лишь отдавшись на волю его желаний и позволяя ему невозбранно выбирать себе дорогу, мы действительно становимся самими собой? Цельность – результат давления обстоятельств; для удобства окружающих человек вынужден быть единым существом. В миг, когда добропорядочный гражданин вечером берется за дверную ручку своего дома, его долг – быть банкиром, любителем игры в гольф, мужем, отцом; а вовсе не бедуином, скитающимся по пустыне, не мистиком, созерцающим небо, не распутником в притонах Сан-Франциско, не солдатом, поднявшим народ на восстание, не парией, воющим от одиночества и неверия. Войдя к себе домой, он должен пригладить рукой волосы и, как все, поставить свой зонтик в корзину.

Но вот перед нами – давно пора! – букинистические лавки. Здесь в этих неблагоприятных течениях бытия мы находим временную стоянку и бросаем свои якоря; здесь мы приходим в себя после блеска и нищеты улицы. Один только взгляд на жену букиниста – как она сидит у жаркого огня, поставив ногу на каминную решетку, загороженная от двери ширмой, – бодрит и отрезвляет. Читать она никогда не читает – разве что газеты; если она отклоняется – и с превеликой охотой – от темы книготорговли, то любит поговорить о шляпках; ей по душе, как она сама признается, шляпки удобные, а не просто красивые. О нет, они не при лавке проживают, в Брикстоне – вот где они живут; здесь бы она не выдержала – ей надо отдохнуть взглядом хотя бы на самом маленьком клочке зелени. Летом, чтобы оживить лавочку, на какой-нибудь пыльный штабель водружается стеклянная банка с цветами, выращенными в ее собственном саду. Книги повсюду; и всякий раз, как мы сюда заходим, нас переполняет то же самое предчувствие приключения. Букинистические книги – книги дикие, бездомные, они сбились в огромные разномастные стаи и обрели очарование, которого недостает одомашненным томам нашей библиотеки. Кроме того, в этой случайной пестрой компании мы можем оказаться рядом с незнакомцем, который, если нам посчастливится, станет нашим лучшим другом на всем белом свете. Всегда есть надежда, когда мы вытаскиваем с верхней полки какую-нибудь книжку в серовато-белом переплете, привлеченные ее обшарпанно-заброшенным видом, встретиться здесь с человеком, который более сотни лет тому назад отправился верхом на лошади изучать рынок шерсти в Центральных графствах и Уэльсе; безвестный путник, он ночевал на постоялых дворах, выпивал, по своему обыкновению, пинту пива, примечал пригожих девушек и солидных клиентов, и все это записывал каракулями, пыхтя от натуги, из чистой любви к процессу письма (книга была издана за его собственный счет); был бесконечно сух, прозаичен, озабочен делами и потому-то, сам того не заметив, впустил в книгу даже запах мальвы и сена вкупе с собственным автопортретом, чем навек и заслужил почетное место у камелька в нашей душе. Теперь его можно приобрести за восемнадцать пенсов. Здесь его оценили в три шиллинга шесть пенсов, но жена букиниста, видя, как обтрепан переплет и как долго простояла здесь книга с тех пор, как ее купили на распродаже книг какого-то саффолкского джентльмена, уступит его со скидкой.

Итак, оглядываясь по сторонам, мы внезапно, по чистому капризу, заводим дружбу с безвестными и бесследно исчезнувшими, в память о которых только и осталось что, например, эта маленькая книжечка стихов, столь красиво набранная и изящно гравированная, с портретом автора. Он был поэтом и безвременно утонул, а его стих, пусть бледный, сухой и нравоучительный, все еще будит в душе нежный отзвук, похожий на беззащитный голос шарманки-пианолы, ручку которой смиренно крутит где-то в переулке старый итальянец-шарманщик в вельветовой куртке. А вот и путешественницы: дружными рядами эти неукротимые старые девы по-прежнему сообщают всю доподлинную правду о неудобствах, которые они претерпевали, и закатах, которыми они восхищались в Греции в те годы, когда королева Виктория была еще маленькой девочкой. Путешествие в Корнуолл с посещением оловянных шахт считалось достойным предлогом для составления пространного отчета. Люди неспешно плыли вверх по Рейну и рисовали тушью портреты друг друга: за чтением на палубе, среди бухт каната; они измеряли пирамиды; на многие годы теряли связь с цивилизацией; обращали в христианство негров среди болот, дышавших миазмами. Все эти сборы в дорогу и отъезды в дальние края, исследования пустынь и лихорадки, десятки лет среди индусов, вылазки до самого Китая и, по возвращении, мирное обывательское существование в Эдмонтоне – все это бушует и кипит на пыльном полу, как море в шторм; такой уж беспокойный народ эти англичане, и то сказать – у самого их крыльца плещутся волны. И кажется, что прибой путешествий и приключений разбивается об островки бесконечного прилежания и усердного труда всей жизни, выстроившиеся неровными шеренгами на дощатом полу. В этих стопках томов в красновато-коричневых переплетах с золочеными монограммами на корешках дотошные священники толкуют Евангелие; слышится звон – это ученые молотками и зубилами сбивают позднейшие наслоения с древних текстов Еврипида и Эсхила. Процесс мышления, аннотирования, толкования кипит в фантастическом темпе повсюду, куда ни глянь, – так из века в век, подобно неутомимому прибою, плещется древний океан вымысла. Бессчетные тома повествуют, как Артур любил Лауру и как они разлучились и страдали, а потом встретились и счастливо жили до конца своих дней, как и полагалось, пока этими островами правила Виктория.

В мире несть числа книгам: поневоле, кинув беглый взгляд, обменявшись парой слов, внезапно постигнув чужую душу, идешь дальше – так снаружи, на улице, по одному подслушанному слову, случайной фразе домысливаешь целую жизнь. Толкуют о какой-то женщине по имени Кейт, как «я ей вчера вечером так в глаза и сказала… если ты думаешь, что я и однопенсовой марки не стою, говорю…» Но кто такая Кейт и что это за кризис в их дружеских отношениях, связанный с однопенсовой маркой, нам узнать не дано; ибо Кейт тонет в горячих волнах многословия собеседниц; а здесь же, на перекрестке, книга жизни раскрывается на другом месте благодаря другой картине: двое мужчин беседуют под фонарем. Они досконально разбирают последнюю телеграмму из Ньюмаркета[15] в экстренном выпуске вечерней газеты. Значит, верят, что фортуна когда-нибудь превратит их отрепья в меха и тонкое сукно, подарит им часы на цепочке, которая будет вальяжно свисать из кармана и наполнит сиянием брильянтовые булавки в том месте, где сейчас и галстука-то нет – одна лишь рваная, распахнутая на груди сорочка? Но в этот час основной поток пешеходов движется слишком быстро, чтобы мы успевали задаваться такими вопросами. Этот краткий переход от работы до дома пешеходы совершают, окутанные коконом какого-то наркотического сновидения, – ведь они наконец-то вырвались из-за конторского стола и их щеки обвевает свежий воздух. Вечером они надевают те яркие одежды, которые затем, днем, будут вынуждены убрать в шкаф и запереть на ключ: они – великие крикетисты, знаменитые актрисы, воины, чья отвага в решающий час спасла отечество. Мечтая, жестикулируя, иногда бормоча что-то вслух, они катятся волной через Стрэнд и по мосту Ватерлоо на вокзал, откуда длинные грохочущие поезда помчат их в направлении маленького аккуратного домика в Барнсе или Сарбитоне, где мыльный пузырь мечты лопнет, напоровшись на часы в прихожей и запах ужина с кухни.

Но мы уже вышли на Стрэнд, и, пока мешкаем у края тротуара, перед нами, словно шлагбаум, сдерживающий стремительность и изобилие жизни, возникает хлыст длиной в наш палец. «Я непременно должна… я непременно должна…» Ага, вот оно! Не раздумывая над приказанием, разум по привычке лебезит перед своим деспотом. Мы должны, ежеминутно должны делать то или это; просто так наслаждаться жизнью нам не позволено. Уж не по этой ли причине мы давеча измыслили предлог, выдумали, будто что-то такое нужно купить? Купить, но что? Ах да, вспомнили: карандаш. А вот сейчас пойдем и его купим. Но едва мы поворачиваемся, чтобы выполнить повеление, другое «я» возражает деспоту: какое он имеет право настаивать на своем? Завязывается всегдашний спор. Под хлыстом долга перед нами раскинулась от края до края река Темза – широкая, одетая в траур, умиротворенная. И мы видим ее глазами того, кто, не зная никаких забот, перегибается летним вечером через парапет набережной Виктории. Отложим покупку карандаша, пойдем искать этого человека: и вскоре становится ясно, что этот человек – мы сами. Если только мы сможем встать на то же место, где стояли шесть месяцев назад, не станем ли мы такими, как тогда: спокойными, отрешенными, всем довольными? Попробуем. Но река теперь не та: она была не такая бурная, не такая серая. Начинается отлив, и воды бегут к морю, увлекая за собой буксир и две баржи с грузом соломы, надежно увязанной и укрытой брезентом. А вот совсем рядом с нами стоит пара, облокотившись о балюстраду с тем поразительным отсутствием стеснительности, которое характерно для влюбленных: как будто их роман – дело столь важное, что ему буквально обязано потакать все человечество. Вещи, которые мы видим, и звуки, которые мы слышим сейчас, не чета былым; точно так же нет в нас и капли спокойствия того человека, который шесть месяцев тому назад стоял ровно там же, где мы. Ему принадлежит счастье смерти, нам – неопределенность жизни. У него нет будущего, а в наш покой будущее вторгается, нарушая его, в эту самую минуту. Только обращая взгляд в прошлое и удаляя из него элемент неопределенности, мы можем наслаждаться полной безмятежностью. Раз так, мы должны повернуться к реке спиной, мы должны вновь перейти Стрэнд, мы должны найти магазин, где даже в этот час нам согласятся продать карандаш.