Кинематограф (сборник) - Вирджиния Вулф

Затем вдруг четвертая личность (та, что, якобы прикорнув, таится в засаде, и захватывает тебя врасплох, и часто отпускает замечания совершенно невпопад, но к ним стоит прислушиваться именно ввиду их внезапности) сказала: «Глянь-ка». Это был огонек, блистающий, причудливый, необъяснимый. В первую секунду я не могла подобрать ему имени. «А, звезда»; и, пока длилась секунда, огонек сохранял диковинный блеск нежданности, приплясывал и сиял. «Я понимаю, к чему ты клонишь, – сказала я. – Ты у нас личность сумасбродная и импульсивная, и ты полагаешь, что свет, который брезжит вон там, над меловыми скалами, выглянул из будущего. А ну-ка, попробуем в этом разобраться. Давай рассуждать логично». Мне вдруг показалось, что я соединена нитью не с прошлым, а с будущим. Я задумалась о Сассексе спустя пятьсот лет. Полагаю, к тому времени много пошлого исчезнет начисто. Многое будет выжжено каленым железом, искоренено. Появятся волшебные ворота. Прибираться в домах станут сквозняки на электрической тяге. Яркие, скрупулезно управляемые огни будут двигаться над землей и выполнять всю работу. Взгляни на огонек, бегущий по холму; это же автомобильные фары. Спустя пять веков Сассекс будет денно и нощно кишеть очаровательными мыслями, проворными, ловкими лучами.

Солнце уже скрылось за горизонтом. Тьма быстро распространялась. Теперь ни одна из моих личностей уже не могла ничего разглядеть за пределами световых конусов, которые вырывались из наших фар и утыкались в придорожную живую изгородь. Я созвала все личности вместе. «Час пробил, – сказала я, – пора подвести наш баланс. Теперь все мы должны объединиться; стать единой личностью. Тут больше ничего не увидишь, кроме одного и того же клинообразного куска дороги и обочины, которых бесконечно тиражируют наши фары. Мы прекрасно обеспечены всем необходимым. Мы тепло укутаны пледом; ветер и дождь нам не страшны. Мы одни. Время подводить итоги. Сейчас я, председатель нашего собрания, разложу по порядку трофеи, добытые всеми нами. Дайте-ка взглянуть; сегодня был собран большой урожай красоты: фермы; скалы, выступающие далеко в море; поля мраморные; поля пестрые; небеса в красных перьях; все вышеупомянутое. Были также пропажа и смерть индивидуальности. Исчезающая дорога и окно, которое осветилось на секунду и тут же погасло. А также – тот нежданный пляшущий огонек, зависший где-то в будущем. Итак, что же сделано нами сегодня, – проговорила я, – а сделано вот что: эта красота; смерть индивидуальности; и будущее. Смотрите, я создам крохотную фигурку, чтобы вы были довольны плодами труда; вот он шагает. Удовлетворяет ли вас эта малюсенькая фигура, шагающая вперед сквозь красоту, сквозь смерть, к экономному, могучему и эффективному будущему, когда дома будут очищаться одним дуновением горячего воздуха? Посмотрите на этого человечка; вот он, у меня на коленях». Мы сидели и смотрели на фигуру, которую создали в тот день. Его окружали огромные крутые каменные глыбы с хохолками рощ. На секунду он страшно посерьезнел. Воистину показалось, что здесь, в складках пледа, нам явилась истинная реальность. Неистовый трепет охватил нас, словно бы электрический разряд пробежал по жилам. Мы хором воскликнули: «Да, да», как бы что-то провозглашая в миг познания истины.

И тут тело, которое все это время помалкивало, завело свою песню, поначалу не громче, чем шелест шин по шоссе: «Яичница с беконом; хлебцы и чай; камин и ванна; камин и ванна; рагу из зайца, – продолжало оно, – с джемом из красной смородины; бокал вина, и чашечку кофе, и чашечку кофе – и баиньки, и баиньки».

«Кыш, – сказала я собранию своих личностей. – Ваше дело сделано. Я отпускаю вас. Спокойной ночи».

Остаток пути я проделала в приятнейшем обществе моего собственного тела.

Блуждая по улицам: лондонское приключение

[11]

Простой грифельный карандаш вряд ли может возбуждать страстные чувства в ком бы то ни было. Но есть обстоятельства, когда обладание карандашом кажется верхом желаний, – когда мы твердо решаем кое-что купить, а заодно, под этим предлогом, между ланчем и ужином обойти пешком пол-Лондона. Как охотник охотится, чтобы сохранить поголовье лис, а гольфист играет в гольф, чтобы уберечь от застройки открытое поле, так и мы: когда нас посещает желание побродить по городу, карандаш – вполне достаточный предлог, и, поднявшись, мы говорим: «Я непременно должна купить карандаш» – таким тоном, словно под этим прикрытием безнаказанно можем предаваться величайшему из удовольствий, возможных в городе зимой, – бродить по лондонским улицам.

Самое подходящее время суток – вечер, время года – зима, когда воздух игристо прозрачен, а улицы встречают нас как старого знакомого. Совсем не то что летом, когда в городе нас изводит тоска по тени деревьев, уединению и сладким запахам свежескошенной травы. Вечерний час, вдобавок, вселяет в нас чувство безответственности – подарок темноты и фонарного света. Мы отчасти уже не «мы». Выходя из дома в погожий вечер между четырьмя и шестью часами, мы сбрасываем то «я», по которому нас опознают друзья, и становимся частицей огромной республиканской армии анонимных пешеходов, чье общество столь отрадно после уединения в «своей комнате»[12]. Ибо, сидя у себя в четырех стенах, мы окружены предметами, которые неизбывно отражают всю странность наших личных темпераментов и закрепляют воспоминания о нашей личной биографии. Вот эта, к примеру, миска, стоящая на каминной доске, была куплена одним ветреным днем в Мантуе. Когда мы уже выходили из лавки, зловещая старуха ухватила нас за юбки и прошипела, что не сегодня-завтра по миру пойдет, но, так уж и быть… «Забирайте!» – вскричала она и сунула нам в руки синюю с белым фаянсовую миску таким жестом, словно желала поскорее забыть об этом минутном приступе донкихотства. И мы, чувствуя себя мошенницами, но все же догадываясь, с каким бесстыдством нас околпачили, вернулись с миской в маленькую гостиницу, где посреди ночи хозяин столь шумно рассорился с женой, что все мы высунулись из окон во внутренний дворик посмотреть, что стряслось, и увидели, как вьются среди колонн кружевные лозы и как белы в небе звезды. И это мгновение отвердело, отчеканенное, как монета, единственное исключение из миллионов мгновений, пролетевших незаметно. А еще там был меланхоличный англичанин: среди кофейных чашек и маленьких кованых столиков он встал и открыл нам тайны своей души – так уж водится у путешественников. Все это: Италия, ветреное утро, кружево дикого винограда на колоннах, англичанин и тайны его души – витает облачком над фарфоровой миской, стоящей на каминной доске. А вот – наш взгляд опускается долу – коричневое пятно на ковре. Это дело мистера Ллойд Джорджа[13]. «Дьявол, а не человек!» – выпалил мистер Каммингс, когда заваривал чай, и, в сердцах бухнув чайник с кипятком на пол, выжег на ковре кольцо.

Но когда за нами захлопывается дверь, все это исчезает. Покров, который наши души смастерили, как моллюск мастерит свою раковину, покров-жилище, покров, придающий нам отличительную форму, – этот покров рвется, и от всех его складок и шероховатостей остается лишь сердцевина, устрица восприимчивости, исполинский глаз.

Как прекрасна улица зимой! Обнажена и одновременно сокрыта. Тут смутно различаешь прямые симметричные прямоугольники окон и дверей; а там, под фонарями, – плавучие островки бледного света, сквозь которые торопливо проносятся блистающие мужчины и женщины: они – бедные, убого одетые, но в то же самое время отмеченные некой печатью ирреальности, – смотрят победителями, словно сумели ускользнуть от жизни, и та, одураченная своей добычей, слепо бредет дальше с пустыми руками. Впрочем, наши впечатления мимолетны. Мы лишь скользим взглядом по поверхности вещей. Глаз – не шахтер, не ныряльщик, не искатель кладов, закопанных в земле. Он плавно несет нас по речному течению; разглядывая, мозг отдыхает, устраивает себе передышку – возможно, даже спит.

Итак, до чего же прекрасна в этот час любая лондонская улица с ее островами света и протяженными рощами тьмы; быть может, по одну ее сторону прячется пространство леса с травой и деревьями, где ночь складывает свой полог, чтобы немного отдышаться, и, шагая вдоль кованой ограды, слышишь, как тихонько шелестят и трепещут листья и ветви, навевая ощущение, будто вокруг, со всех сторон, сельская тишь – разве что сова заухает да в далекой долине промчится с лязганьем поезд. Но это Лондон, подсказывают нам: высоко среди голых деревьев подвешены продолговатые рамы, заключающие в себе красновато-желтое сияние, – окна; а вот блестящие, равномерно светящиеся точки, точно звезды над самым горизонтом, – лампы; этот незастроенный участок, напомнивший о деревне и сельском покое, – всего лишь лондонская площадь, окаймленная особняками и конторами, где в этот час ослепительные светильники горят над картами, над документами, над столами, за которыми, склонившись, сидят клерки и, слюнявя указательный палец, листают бесконечную корреспонденцию; либо, заливая комнату светом, пляшет в камине огонь, и лампа озаряет заветный мирок некой гостиной, ее мягкие кресла, ее обои, ее фарфор, ее инкрустированный стол и фигуру женщины, тщательно отмеряющей, сколько ложечек чая положить… Тут женщина оборачивается к двери, словно услышав снизу звонок и чей-то голос, осведомляющийся, дома ли хозяйка.