Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья - Николай Борисов

Когда Кюстин с разрешения императора Николая отправился на экскурсию в Шлиссельбург, его выезд также соответствовал его высокому статусу.

«Итак, вчера в пять часов утра я выехал в коляске, запряженной четверкой лошадей — два коренника с пристяжными (цугом ездят здесь только по городу, а при поездках за город применяется этот античный способ запряжки). Мой фельдъегерь поместился на козлах рядом с кучером, и мы помчались по улицам Петербурга» (92, 175).

Двадцать лет спустя, в 1858 году, Петербург посетил другой французский литератор — Теофиль Готье. Он также отметил пристрастие русской знати к каретам и сделал на этот счет аналогичные замечания.

«В Санкт-Петербурге ходят мало и, чтобы сделать несколько шагов, уже садятся в дрожки. Карета существует здесь не как признак богатства, роскоши, а как предмет первой необходимости. Но всё это опять же в обществе. Мелкий торговец и малооплачиваемый служащий ограничивают себя во многом и не в состоянии купить собственную карету, дрожки или сани. Считается, что людям определенного уровня ходить пешком не к лицу, не пристало. Русский без кареты, что араб без лошади. Подумают еще, что он неблагородного происхождения, что он мещанин или крепостной» (41, 49).

На провинциальных русских дорогах карета была большой редкостью. Герои «Тарантаса» были чрезвычайно удивлены, увидев на своем пути стоящую посреди дороги карету.

«— Василий Иванович, Василий Иванович!

— А? Что, батюшка?

— Вы спите?..

— Да, черта с два, будешь тут спать!

— Взгляните-ка на дорогу.

— Чего я там не видал?

— Никак кто-то едет.

— Купцы, верно, на ярмарку.

— Нет; это, кажется, карета.

— Что, что?.. А, да и в самом деле… Уж не губернатор ли?

Тут Василий Иванович поправил немного беспорядок своего дорожного костюма, из лежачего положения с трудом перешел в сидячее, поправил козырек картуза, очутившийся на левом ухе, и, приподняв ладонь над глазами, слегка приподнялся над пуховиком.

— А, да и в самом деле карета, да и стоит еще. Верно, изломалось что-нибудь. Рессора опустилась; шина лопнула. В этих рессорных экипажах то и дело что починка. То ли дело, знаешь, хороший тарантас. Не изломается, не опрокинется. Только дорога бы хорошая, так даже и не тряско.

Между тем они подвигались к предмету их любопытства. В самом деле, посреди дороги стояла карета, и даже карета щегольская, дорожный дормез. Ни сзади, ни спереди не было видно чемоданов, перевязанных веревками, ни коробов, ни кульков, употребляемых православными путешественниками. Карета, исключая грязных прысков, была устроена, как для гуляния. Из окна выглядывал господин в очках и турецкой ермолке и ругал своих людей самыми скверными словами, как будто они были виноваты, что в английской карете лопнула рессора» (172, 58).

Летом 1848 года Иван Аксаков на дороге из Владимира в Муром встретил карету, запряженную девятью лошадями. В ней ехал Федор Васильевич Самарин. Это обстоятельство Аксаков отмечает в дневнике как необычное явление (2, 370). Впрочем, сам он ехал в тарантасе, который из-за трудности дороги по рыхлому песку запряжен был шестеркой лошадей.

Хорошая карета была дорогим удовольствием, а мастера-каретники были известны всей Москве. Однако с русскими дорогами не могли совладать и самые лучшие экипажи. Вот что рассказывает в своем дневнике 1853 года профессор-славист О. М. Бодянский.

«Обратно воротился П. А. Кулиш, уехавший было в Малороссию 1 июня. Карета, купленная им по поручению дяди жены его, Н. Д. Белозерского, у первого каретного московского мастера Ильина за 1075 рублей серебром, пока доехали в Тулу, искоробилась и потрескалась, а потому он с братом жены своей, В. М. Белозерским, назад приехал прямо к Ильину, который, спасая свое имя, принужден был отдать заплаченные за экипаж деньги и, сверх того, прогонные (50 рублей серебром). Последние — с большим трудом, только после угрозы пригласить в посредники обер-полицмейстера. На другой день была куплена новая карета, не уступавшая первой ни в чем, но с ответственностью мастера в прочности на целый год, за 880 рублей серебром, у каретника Маркова, по совету одного тульского каретника, хвалившего сильно добросовестность и прочность Марковских экипажей» (14, 90).

Впрочем, под именем кареты могли существовать самые разные по своим достоинствам, конструкциям и ценам экипажи. Даже небогатый губернский архитектор Андрей Достоевский для переезда на новое место службы в 1858 году приобрел видавшую виды карету.

«Мне удалось присмотреть случайно продававшуюся старую карету, постройки 30-х годов, которую я и купил за 50 рублей. Это был целый Ноев ковчег. И вот в назначенный к отъезду день, 15 июля, к 1 часу дня шестерик почтовых лошадей с ямщиком и форейтором были в совершенной готовности. Мы разместились в карете, и лошади легко сдвинули и покатили наш рыдван, который только покачивался из стороны в сторону на своих крепких и упругих круглых рессорах» (54, 261). Впоследствии эта карета верой и правдой служила ему несколько лет и наконец была продана за 40 рублей каким-то старьевщикам.

Особой разновидностью карет были кареты почтовые. Сделанные по единому образцу, крепкие и выносливые, почтовые кареты были наиболее распространенным средством передвижения по бескрайним русским просторам. Места в карете заказывали заранее, так как желающих всегда было больше, чем самих мест.

Вот как описывал свое путешествие в почтовой карете из Петербурга в Москву летом 1829 года английский офицер Джеймс Александер.

«Итак, я поехал в Москву. Почтовая карета отправлялась с Большого Морского проспекта в жаркий летний день; со мной ехали еще три пассажира: дама-шведка, русский полковник и чиновник. Рядом с кучером сидел немецкий купец, а в “корме” экипажа — два бородатых русских торговца.

Подчас тяжелую карету тянули 9 лошадей (скорее, одров), по 4 и 5 в ряд, иногда ими управляли мальчики лет по 10—12, один из них сидел на низких козлах, а другой — верхом на первой лошади. Должен сказать, что карета была просторна и удобна, правда, нам ужасно досаждали мухи и жара. Но мы легко примирились с неудобствами путешествия, памятуя, как отвечают русские офицеры на вопрос, не страдают ли они от жары, холода или голода: “Ничего, я солдат”» (6, 94).

Летом 1841 года на почтовой карете отправились из Москвы в Петербург братья Михаил и Андрей Достоевские. Это путешествие хорошо запомнилось младшему, Андрею, который много лет спустя рассказывал о нем в своих воспоминаниях.

«Ехать мы решились в почтовой карете, или так называемом мальпосте. Эти кареты, по две зараз, отходили ежедневно из Москвы в Петербург и из Петербурга в Москву, по вечерам. Билеты на проезд брались заблаговременно, и в назначенный день и час пассажиры должны были приезжать со своею кладью в почтамт и оттуда отправляться в дальний путь. — Брат взял для себя и для меня два места спереди кареты, в так называемых передних колясках, тут же имелось и 3-е место, отгороженное от двух первых, для кондукторов. В день нашего отъезда нас провожали в почтамт сестра Варенька и ее добрый муж Петр Андреевич. С большою скорбью я расстался в этот день сперва с тетушкой, а на месте самого отъезда и с сестрою и зятем. Кондуктор протрубил, и все пассажиры поспешили занять свои места. Мы с братом уселись в свою колясочку и, помню, еще долго сидели и разговаривали с сестрою. Разговоры не клеились, как обыкновенно в минуту расставания. Наконец эта минута настала. С трубным звуком кондуктора карета двинулась, и мы, сказав последнее прости провожавшим, грузно покатились по улицам Москвы. Вскоре и улицы прекратились, и карета наша покатилась по гладкому и вполне исправному в то время шоссе…

..Двух с половиною суточное путешествие в мальпосте было самое мучительное из всех путешествий, когда-либо мною испытанных. Много впоследствии, в продолжение своей жизни, я совершал путешествий и железнодорожных, и по воде на пароходах, и просто на перекладных лошадях, но ни один из этих способов путешествия не был так мучителен, как путешествие в мальпостах. Начать с того, что тут пассажир отрекается от своей свободы и подчиняется вполне правилам езды. Заболел ли кто из пассажиров, кондуктору нет дела, он мчит карету с тою же скоростью, лишь бы в назначенное время поспеть к известному месту. От постоянного сидения в одном положении ноги затекают, немеют, и человек чувствует себя совершенно связанным. К довершению благ, наступили довольно значительные морозцы, и я чуть не отморозил себе ноги. Еще днем хорошо, разнообразие открывающихся ландшафтов занимает путешественника, но ночью, в особенности вторую и третью ночь, когда утомишься от бессонницы, одолевают какие-то кошмары, являются какие-то видения и прочая чепуха. Никогда не любил я путешествий в мальпостах, хотя и приходилось раза 4 проехать это пространство. Наконец, на третьи сутки мы ввалились в Петербургский почтамт и оттуда на извозчиках проехали в квартиру брата Федора» (54, 121).