Дочь колдуньи - Кэтлин Кент

— Нипмуки, вампаноаги и поканокеты стали совершать набеги на деревни и фермы на территории Род-Айленда, Коннектикута и Массачусетса. Тысяча человек под командованием генерала Уинслоу вторглись на территорию индейцев. У них-то я и служил военным врачом. Вскоре в лесной чаще разведчики обнаружили лагерь наррагансеттов. Справедливости ради надо сказать, что до того времени племя наррагансеттов было миролюбивым, но английских поселенцев беспокоила их многочисленность. Они могли примкнуть к своим более воинственным собратьям — это было лишь делом времени. И вот на рассвете мы срубили дерево, перебросили его, как мостик, через ручей, и наши силы оказались в лагере врага. Расправа была быстрой и безжалостной. В живых не осталось ни одного воина. К закату земля пропиталась кровью расстрелянных и заколотых и стала такой скользкой, что устоять на ногах на снегу не мог ни человек, ни животное. В тот день я собственными руками отправил на тот свет шестерых или семерых. Самое удивительное то, как легко мы с ними расправились. Потом мы надели их головы на копья в назидание другим племенам.

Он остановился, чтобы зажечь трубку от уголька из очага, затянулся и выпустил дым через нос. Теперь в его рассказе зазвучали жалобные нотки.

— В сражении некий капитан Гарднер был смертельно ранен в голову и в грудь, и он не допускал до себя никакого другого врача, кроме меня. Кровь струилась по его лицу там, где кожа отделилась от черепа, как кожура вареного каштана. Я приподнял его и позвал по имени: «Капитан Гарднер, капитан Гарднер, вы слышите меня?» Он поднял на меня глаза, а жизнь вместе с кровью уходила из его тела. Капитан поблагодарил меня за службу и умер у меня на руках. Мы донесли его до Бостона, где похоронили со всеми почестями.

Мы сидели, не шелохнувшись, и смотрели, как огонь играет на белых березовых поленьях, и в нашем воображении рисовались страшные картины массового убийства на снегу. Потом Генри сказал:

— Пап, покажи нам свой шрам от того сражения.

Тетя нахмурилась, но дядя с готовностью расстегнул сюртук и рубашку и показал ужасный шрам, который пересекал его грудь, начинаясь чуть ниже левого соска и заканчиваясь внизу живота. Выбивая остатки золы из трубки, он сказал в заключение своего рассказа:

— И только год тому назад в самые холодные месяцы зимы французы и индейцы напали на Шенектади, Салмон-Фоллс и Фалмут. Сотни были убиты и взяты в плен. Беременным женщинам вспарывали животы, а младенцев швыряли о скалы. Люди думают, что зимой можно не бояться индейцев, — в этом месте дядя посмотрел на меня, — но я считаю, снег и мороз для них не помеха.

— Достаточно, — взмолилась тетя.

Ее губы дрожали, когда она ринулась к двери, чтобы задвинуть засовы. По выражению тетушкиного лица было видно, что не один день и не одну ночь она провела в страхе, ожидая налета на ферму Тутейкеров.

Той ночью я лежала с открытыми глазами, всматриваясь в темноту, и каждый шорох, каждая тень наполняла душу леденящим ужасом. Я прижимала Ханну к груди, пытаясь защититься ею как щитом. Казалось, что от страха мои волосы могут отделиться от черепа. Сон пришел лишь через несколько часов. Мне снились страшные лица индейцев, разрисованные, как у огородных пугал. Они врывались в дом моей бабушки, вооруженные непомерно длинными и острыми ножами. Дикари пришли за моими домашними, но я не могла никого предупредить, так как сама находилась на расстоянии нескольких миль. Я видела, как индейцы столпились у постели брата Эндрю, как стащили простыню с его головы. Он лежал неподвижно, и в кровавом месиве, которое некогда было его лицом, были видны только голубые глаза. Он был тщательно освежеван, как осенний боров.

Когда я открыла глаза, у моей постели на коленях стояла Маргарет. Ее лицо было серьезно, широко раскрытые глаза не мигали. Я заплакала, и она, нагнувшись, прошептала:

— Пойдем спать ко мне.

Вдвоем мы перетащили Ханну в комнату Маргарет и улеглись в ее постели. Она взяла мои руки и стала согревать пальцы своим теплым влажным дыханием. От нее пахло сладкой овсяной кашей, политой патокой. Маргарет понимающе улыбнулась и сощурила сонные глаза:

— Никто не умеет так здорово рассказывать истории, как отец. Он их будто сплетает из воздуха. Но и у меня тоже есть истории, Сара.

В полутьме я видела ее тоненькую фигурку и гладкую белую кожу. Странно, но ее тихий голос прозвучал хрипловато, когда она стала бормотать что-то не очень понятное. Маргарет крепко обняла меня и прижала мою голову к своему плечу, будто это был кусок металла, притянутый магнитом. Мы заснули втроем, прижавшись друг к дружке. Пальцы Маргарет переплелись с моими. Разбудил нас тетушкин голос. Она стояла у кровати, с изумлением глядя на нас:

— Что ты наделала, Маргарет? Это же очень опасно.

Мы лежали и смотрели на нее, словно она была незваным гостем в собственном доме.

— Но теперь уж ничего не поделаешь. Спаси нас, Боже. — Она встала на колени и начала молча молиться.

Я взглянула на Маргарет, а она улыбнулась и кивнула. В эту секунду я поняла, что могу надеяться, что и тетя с дядей меня полюбят.

С этого момента я постоянно сравнивала свою новую, наполненную событиями жизнь с унылыми днями, проведенными в собственной семье. Со мной в семье обращались сурово, а Маргарет росла в атмосфере любви и заботы. Мои родители были немногословны и угрюмы. Ее — разговорчивы и смешливы. И хотя Маргарет частенько смеялась надо мной из-за моей нерасторопности или невежественности, это только оттачивало мой ум — так медная монета блестит ярче, если ее натереть грубой тканью.

Общаться с Маргарет было все равно что попасть внутрь фонаря — там всегда тепло, а все надоедливые насекомые остаются снаружи. Я старалась не удивляться тому, что иногда она задирала голову и, глядя куда-то на верхушки деревьев, говорила: «Да. Я так и сделаю». Или выкапывала ямки в снегу и, прижавшись ухом к земле, слушала музыку, которую только она и слышала. Мне не казалось это странным, потому что она была милой и считала меня своей. А я считала своей ее.

Однажды, когда мне было пять лет, моя мать вырастила большой урожай ранних тыкв. Выросло больше, чем можно было сохранить без порчи. Мы нарезали тыквы мелкими кусочками, солили и скармливали корове. В течение нескольких дней корова давала молоко желто-оранжевого цвета. На вкус оно было таким сладким, будто кто-то добавил мед в подойник. Я чувствовала себя в семье кузины точно так же: сладость и соль в их характерах влияли на мой, который становился менее подозрительным и колючим.

Мы с кузиной делали все вместе. Если одной давали поручение, другая искала предлог присоединиться к работе. Часто дядя говорил с большим удовольствием: «А вот и мои двойняшки». Мы с Маргарет переглядывались и хохотали — одна с черными волосами и молочно-белой кожей и другая с огненно-рыжей шевелюрой и веснушками. Мы разлучались только по воскресеньям, когда дядя с семьей отправлялся в молитвенный дом. Мы с Ханной не могли поехать со всеми. Предполагалось, что мы в Андовере умираем от оспы. Мы с сестрой сидели взаперти, скучали и жадно смотрели на дорогу, ожидая, когда же Тутейкеры наконец вернутся.

В ту зиму выпало много снега. Часто метель в считаные часы заносила снегом и дом, и амбар. Каждое утро до рассвета мы расчищали проход к амбару лопатами или мисками, а иногда и голыми руками. После того как дорожка была расчищена, мы с Маргарет, взявшись за руки, шли за водой к ручью, протекавшему у самого дома. По берегам ручья сугробы были высокими, по пояс, и, если мы падали в снег, одежда промокала до нитки. Пока мы пробивали прорубь во льду, чтобы достать воды, мои руки покрывались волдырями. Но как бы мы ни старались и какой бы широкой ни получалась полынья, на следующий день ручей снова сковывал лед. Маргарет всегда надевала варежки, чтобы защитить свои руки от снега, и я с содроганием вкладывала свою мозолистую руку в ее безупречно гладкую ладонь. Я смотрела на свои руки, и мне становилось стыдно, что они такие грубые, что кожа вокруг суставов покраснела и потрескалась. А она, поцеловав каждый ноготок, прятала мои руки в свои варежки и принималась весело напевать странную песенку: «Я — это ты, а ты — это я, и вновь я — это ты, подруга моя».

Когда пьешь воду из ручья — это все равно что пробовать откусить кусок от металлического предмета, долго пролежавшего в снегу. Если пить слишком быстро, заломит затылок. Принеся воду в дом, мы вместе с Генри водили к ручью скотину по очереди. Боюсь, животные не успевали утолить жажду, поскольку мы поскорее загоняли их в амбар, чтобы не отморозить руки и ноги.

В семье Маргарет скота было больше, чем у нас. Амбар был небольшой, но построен крепко. В строительстве помогал старший сын Аллен. Аллен еще не обзавелся собственной фермой, но жил и работал в северной части Андовера, в доме своего друга Тимоти Свона. Он часто приходил на поле отца помочь во время сева и сбора урожая, а потом получал свою долю. Именно к Аллену в свое время отойдет дядина ферма. В амбаре жили: дойная корова, два вола, огромная свинья с раздутым животом, которая должна была в скором времени принести приплод, три курицы и петух.