Подлость союзников. Как Запад предавал Сталина - Ральф Паркер

Каждый раз, когда я встречался с советскими людьми, я испытывал чувство глубокого изумления перед силой, которая таилась в каждом рядовом советском человеке. Мир, ужаснувшийся размерам катастрофы, которая постигла русскую землю, выражал свое восхищение твердостью духа русского народа в эти дни, полные тревоги и страданий. Однако на очевидца производили впечатление не столько страдания советского народа, сколько то, как этот народ отвечает на вызов врага, с непревзойденной стойкостью отражая его нападение.

Я проделал большой путь для того, чтобы изучить дух советского бойца — от берегов Арктики, где дозорные в белых маскировочных халатах подстерегали появление немецких судов, до высот Крыма, переходивших в то время из рук в руки. Я видел, как молодые добровольцы проходили военное обучение на заснеженных окраинах Москвы; видел юношу, который успел уже стать ветераном и вспоминал с товарищами о боях за Москву; видел раненых в госпиталях, которые рвались обратно на фронт.

Из всего, что я видел, я понял, что образ советского воина — это, в сущности, образ рядового советского гражданина. В этой стране не сложилось никакой военной касты. Советское воспитание в равной мере сказывается на всех гражданах.

Красноармеец сражался, зная, что его вожди считают основой советской стратегии возможно большее сохранение живой силы. Красноармеец сражался за родину в полной уверенности, что его высоко ценят, дорожат им.

Я заметил и нечто другое, особенно потому, что в этом сказывалась огромная разница между Советским Союзом и Англией: красноармеец на фронте был спокоен за судьбу своей семьи. В Каире мне рассказывали ответственные английские офицеры, что большая часть писем, посылаемых на родину солдатами Северо-африканского фронта, выражала именно эту тревогу за родных и что всякая задержка с почтой серьезно отражалась на настроении и духе солдат. Насколько мне было известно, советский воин на фронте не сомневался в том, что социалистическое государство постоянно заботится о его семье. Несмотря на то, что благодаря эвакуации миллионы людей оказались далеко от родного дома, бойцы Красной Армии вполне полагались на советскую власть в тылу.

Постепенно у меня сложился образ красноармейца, который суров и грозен, когда атакует врага, и который любит читать стихи Пушкина и Маяковского, уважает своего командира за его боевые заслуги, который мечтает о мире и при случае сидит над книжкой, готовясь к послевоенной жизни даже в окопах, который верит в свои силы и, познакомившись с приемами противника, ставит себе задачей победить его, как прежде ставил задачей освоить новый станок или участок необработанной земли. Итак, это простой советский гражданин, вставший на защиту советского строя, упорно, страстно и до конца верящий в правоту своего дела.

И вот, в то время когда советский воин показывал чудеса храбрости, верности, кристальной чистоты и умения воевать, в то время как весь Советский Союз, напрягая свои силы, отдавал все помыслы только одному — борьбе с гитлеровской Германией, в то время как он сражался во имя свободы и счастья всего человечества, — в это время на Западе, в военных и дипломатических кругах уже плелась сеть тайного заговора против этого героического и самоотверженного народа.

В 1943 году я на несколько месяцев приехал в Лондон. Там я видел военных и политических деятелей Англии, державших в своих руках возможность открыть второй фронт и вместе с русскими уничтожить противника. Но военные и политические лидеры Англии отнюдь не были заняты срочной необходимостью открытия второго фронта. Генералы обсуждали планы кампании на Балканах, а политические деятели занимались «проблемами», которые должны были якобы возникнуть после того, как Красная Армия войдет в Центральную Европу. Роль генерала Александера искусственно возвеличивалась в глазах британского народа, как человека, который с горстью камней, захваченных им при эвакуации английских войск из Европы в 1940 году, должен был вернуться обратно на континент. Но эти камешки были с побережья Атлантического океана, а высыпать их пришлось на берег Средиземного моря.

Меня, только что приехавшего из Москвы, наперебой приглашали к себе министры, видные сотрудники секретариата военного министерства, верховные комиссары, доминионов, отставные генералы, превратившиеся в военных корреспондентов. Тогдашний министр информации Брэнден Брэкен пожелал узнать от меня, как идет английская пропаганда в СССР. Из разговоров с ним мне стало ясно, что он уже не верит в прочность англо-советских отношений, предусмотренных договором о дружбе. Он спрашивал: «А как вы думаете, можно будет убедить русских, что наше вторжение в Европу через Средиземное море равносильно открытию второго фронта?»

А плотный, вылощенный Оливер Литтльтон, бывший в то время министром военного транспорта, пожелал услышать мое мнение насчет того, как Москва отнесется к освобождению Балкан английскими войсками. Мне вспомнился этот вопрос много позднее, когда я узнал, что Оливер Литтльтон одним из первых одобрил черчиллевскую политику интервенции в Греции после того, как английская дипломатия сделала все, чтобы помешать греческому народу избрать популярное демократическое правительство.

Компания бизнесменов, желавших после войны возобновить торговые отношения с СССР, пригласила меня провести с ними вечер, и там мне был задан вопрос: возможно ли, что советское правительство откажется от монополии внешней торговли?

Чиновники из министерства информации просили у меня «хоть каких-нибудь материалов», доказывающих, что Советский Союз «уже отходит от коммунизма». Один из «маститых» сотрудников «русской» секции министерства информации в беседе со мной цинично похвастал, что назначение он получил за статьи, которые писал для Уинстона Черчилля, на тему о преемственности между царской Россией и Россией Советской. «Единственный способ «заработать» на России — это подать ее старику под таким соусом, — говорил он. — Старик только и ждет такой выдумки».

У меня сложилось впечатление, что чуть ли не все мои лондонские знакомые служат в каком-нибудь отделе разведки, вместо того чтобы сражаться с неприятелем на фронте. Кое-кого из них я встречал позже в Каире, и один даже сообщил мне, что ему обещано назначение в качестве сотрудника будущего английского военного губернатора в… Румынии.

Именно в то время, в 1943 году, когда после провала немецкого наступления на Курско-Белгородской дуге стало ясно, что разгром немцев Красной Армией неминуем, в лондонских политических и военных кругах разговоры о помощи Советскому Союзу сменились раздраженными жалобами на то, что русские «неблагодарны», что они упорно не хотят признать «руководства» Америки в этой войне. Черчилль в переговорах с Рузвельтом неприкрыто проводил свою реакционную политическую линию, стараясь оттянуть открытие второго фронта в Западной Европе.

На побережье Англии стягивались «коммандос» (десантные отряды), храбрейшие в английской армии. Но они покидали Англию не для вторжения первыми во Францию, а для того, чтобы оказаться на берегах Африки и в Италии, которая была преддверием в Албанию и в Югославию. Их отправляли в Каир для того, чтобы потом бросить в Грецию, хотя греческая народная армия ЭЛАС сама вполне справлялась с оккупантами. Английские парашютисты спускались на территорию оккупированной Франции, но французы, с которыми они там работали, получили инструкцию не давать оружия коммунистам, стоявшим во главе движения сопротивления.

Хотя война привела Советский Союз и западные державы в один лагерь, в настроениях дипломатического корпуса во время войны преобладала глубокая недоброжелательность предшествовавших лет. Публичные восторженные излияния государственных деятелей западных держав по поводу заслуг Красной Армии шли вразрез с поведением их представителей в советской столице, где желторотые офицерики и нахальные молодые секретари посольства позволяли себе отзываться на советские победы саркастическими замечаниями, за которые на родине, в Америке или Англии, народ их освистал бы, если не сказать больше.

В дипломатических кругах восхищение русскими шло на убыль в обратной пропорции к успехам Красной Армии. К тому времени, когда враг был изгнан с советской земли, недоброжелательство превратилось чуть ли не в ненависть.

Английские дипломаты снисходительно выражали сочувствие страданиям русских, но отказывались признать за ними тот могучий боевой дух, с которым миллионы советских людей защищали свой советский строй. Английские и американские представители в Москве особенно пытались затушевать значение партизанского движения в оккупированных немцами районах Советского Союза, так как они явно боялись его народного характера. Ассошиэйтед Пресс, одно из крупных газетных агентств в Америке, дошло до того, что запретило своему корреспонденту передавать какие бы то ни было сообщения о партизанах. Излишняя гласность, как полагали газетчики, может настолько воодушевить народные массы в Европе, что они, вопреки советам своих укрывшихся в Лондоне правителей, пожалуй, еще восстанут против оккупантов.