Джон Говард. Его жизнь и общественно-филантропическая деятельность - Г. Слиозберг

Заботы о благосостоянии крестьян наполняли собой всю жизнь Говарда, поглощали его всего. Так он прожил бы еще долго, далеким от общественной арены, действующим в узком кругу сельской жизни; но его счастливая семейная жизнь внезапно прекратилась самым плачевным образом: 31 марта 1765 года жена Говарда умерла вскоре после того, как родила сына. Это был первый ребенок, и появление его потребовало такой жертвы. Смерть любимой жены глубоко поразила Говарда: для него отныне не существовало личной жизни; покорившись воле Всемогущего, он подавил в себе горе, оставившее, однако, в нем глубокий след.

До конца жизни Говард свято чтил память о безвременно умершей жене. Все, что напоминало ему о ней, считалось им неприкосновенной святыней. Много лет спустя, перед одной из своих поездок по континенту, ходил он с сыном по саду и, остановившись у одного из деревьев, сказал ему: “Джек, если я не вернусь, ты, оставшись хозяином поместья, можешь, конечно, сделать с деревьями все, что найдешь нужным; но это дерево посажено твоей матерью, и если ты тронешь хоть одну его ветку, то да не будет тебе никогда моего благословения”.

Опять, как после смерти первой жены, Говард решил предпринять поездку на континент. Но забота о сыне заставила его отложить отъезд. Здесь будет уместным остановиться на отношениях Говарда со своим сыном. Говарда упрекали в излишней строгости как мужа и как отца; упреки идут так далеко, что его обвиняют даже в жестоком обращении с ребенком. Судьба этого мальчика была действительно печальной. Не зная никогда матери, он рос под наблюдением отца, вообще мало способного проявлять какие-либо нежные чувства, даже тогда, когда он их питал. Долговременные отлучки отца, значительную часть времени проводившего в поездках по континенту, лишали ребенка и этих немногочисленных ласк. Воспитание, данное ему по плану Говарда, было чисто спартанским, основанным на одном принципе – абсолютного подчинения воле старших. Без детских радостей, в строгом религиозном аскетизме, без материнской любви и ласки протекала однообразно молодая жизнь. Всякое проявление индивидуальности ребенка систематически подавлялось. Ребенок не воспитывался, а дрессировался. Неудивительно, что насильственно, только внешним образом привитые, но не проникшие в сознание мальчика религиозные начала перестали руководить им, как только юноша почувствовал себя на свободе, особенно во время своего пребывания в Кембридже, где он был помещен в одном из университетских колледжей.

Мы уже видели примеры твердости характера Говарда и той несокрушимой последовательности, с которою он умел исполнять то, что считал своим долгом. Вот как излагает взгляд Говарда на воспитание детей его личный друг доктор Айкин, со слов самого Говарда: “Говард смотрел на детей как на создания, одаренные страстями и желаниями, но не обладающие еще разумом для управления ими; поэтому, по его мнению, дети от природы как бы предназначены к подчинению абсолютному авторитету. Первый и фундаментальный принцип, которым необходимо руководствоваться при воспитании детей – безусловное подчинение их воле старших, чего, однако, можно достигнуть не вразумлением ребенка, так как действия разума в ребенке еще не проявляется, а обузданием и дрессированней”. Понятно, что применение этого принципа со стороны Говарда, умевшего строго придерживаться правила – leniter in modo, sed fortiter in re (действовать энергично, хотя и постепенно), – было если и не резким, не жестоким, то во всяком случае твердым и решительным. Неудивительно поэтому, что среди окружающих, а затем у некоторых из биографов Говарда сложилось убеждение, что Говард жестоко обращался со своим сыном. Указывали на случай, когда он запер мальчика, которому было не более трех-четырех лет, в заброшенном домике в саду, где ему пришлось оставаться в течение нескольких часов. В действительности же, как рассказывает одна из близких знакомых Говарда, бывшая в то время у него в гостях, дело происходило так: Говард вместе с нею, держа за руку своего сына, гулял по саду, как вдруг ему сообщили, что его кто-то ждет в доме; рассчитывая тотчас же вернуться, он велел мальчику войти в домик и, в предупреждение проказ, от которых мог бы пострадать ребенок, находясь без присмотра, запер его. К несчастью, Говарда задержали, он забыл о запертом ребенке и только через несколько часов, заметив его отсутствие, опрометью бросился в сад, чтобы освободить маленького узника, который, впрочем, мало тяготился одиночеством и мирно спал в своем заключении.

Нечего говорить, что избранная и выполненная Говардом система воспитания ребенка оказалась не только не годною, но и пагубною, “уверенный в чистоте своих побуждений, Говард, – говорит Беллоус, – был тверд в своих правилах, и во всей его жизни нет примера, чтобы он предпочел своему личному взгляду чужое мнение... Он считал человеческую природу совершенно испорченною и склонен был всякое естественное чувство приписывать дурному источнику. Человеческая воля, по его мнению, – революционна и потому должна быть сломлена, а не направляема. Он считал своим долгом применить к своему сыну ту свою теологическую теорию, по которой главным началом должно служить беспрекословное, не ищущее разумных оснований, повиновение”.

Чтобы укрепить ребенка в этом повиновении, Говард принуждал его переносить большие неудобства, – так, например, он заставлял его ходить босиком по каменистым дорожкам сада, что выдрессированный ребенок беспрекословно исполнял. Отец был доволен своей системой и не без некоторого удовольствия уверял своего друга Айкина, что, прикажи он его мальчику положить руку в огонь, – мальчик без рассуждения исполнит его требование. Нет сомнения, что ребенок не питал особенной привязанности к своему отцу, суровость которого он приписывал его нелюбви к себе и капризам. Когда стали ясно обнаруживаться несчастные последствия этого воспитания, Говард все-таки не мог признать своей ошибки, а со своеобразной “покорностью воле Божьей” принял это за испытание родительского сердца; он не допускал мысли, что нельзя безнаказанно игнорировать права детства и подчинять детскую природу такой же тирании, какую проявляли над самим Говардом его религиозные убеждения.

Полтора года Говард безвыездно прожил в Кардингтоне. Перенесенное им нравственное потрясение настолько надорвало его физические силы, что оказалось необходимым лечиться, и вот он проводит некоторое время в Бэте, климат которого действительно оказался благоприятным для его здоровья. Здесь Говард имел возможность делать интересные наблюдения над температурою воды в источниках Бэта; полученные при этом результаты он сообщал Лондонскому Королевскому обществу.