Сага об угре - Патрик Свенссон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Таким образом, угорь из Комаккьо стал академической легендой, но вопрос об угре остался нерешенным. Что именно было обнаружено — убедительного ответа так и не последовало. А в Швеции Карл Линней, давший в 1758 году европейскому угрю научное название, пришел к более удобному выводу, что угорь все же живородящая рыба.
Только через семьдесят лет после находки Валлиснери путем почти жутковатого исторического повтора произошел очередной прорыв в вопросе об угре. Новый угорь, также выловленный в окрестностях Комаккьо, оказался на столе в Болонском университете. На этот раз стол принадлежал Карло Мондини, профессору анатомии, который позднее прославился тем, что описал и назвал врожденное нарушение в ухе, приводящее к глухоте. Обследовав угря, Мондини опубликовал классическую для вопроса об угре статью, где впервые научным образом описал половые органы половозрелой самки угря и ее икру. Первый угорь из Комаккьо — тот, которого Антонио Валлиснери прислал в Болонью семьюдесятью годами ранее, — был, по мнению Мондини, неправильно интерпретирован. Сравнивая находки своего предшественника со своими собственными, он констатировал, что предмет, обнаруженный тогда среди внутренностей угря, с большой вероятностью и был разорвавшимся плавательным пузырем. Но с этим новым угрем дело обстояло серьезно. Складки внутри него действительно являлись половыми органами, а крошечные предметы в виде капелек — икринками.
На дворе стоял 1777 год, и на вопрос о том, что такое угорь, казалось, был дан первый ответ. Если угорь мог иметь половые органы или производить икринки, то он, по крайней мере, не возникал из ничего. Он по-прежнему оставался загадкой, однако привязанной к тому миру, который можно наблюдать и описывать. Благодаря открытию Мондини угорь и человек немного сблизились. Теперь не хватало лишь второй части биологического уравнения.
Посмотреть в глаза угрю
Ловить угрей мой папа любил по разным причинам. Не знаю, какая была для него главной.
Между тем я уверен, что ему нравилось проводить время у реки. В заколдованных диких зарослях, у тихо текущей воды с ивой и летучими мышами. Место, где он вырос, находилось всего лишь в нескольких сотнях метров. Это был крестьянский хутор с жилым домом и конюшней, а от него узкая гравийная дорожка вела по склону к реке. По этой дорожке мой папа с детства бегал купаться или удить рыбу. Река выступала метафорической границей всего его мира. Он пробирался в высокой траве у воды, ловил мышей, которых живьем запихивал в карманы брюк и приносил домой, чтобы потом пострелять в них пращой на дворе. Зимой он катался по замерзшей реке на коньках. Летом он мог слышать шум воды, когда полол свеклу или собирал картошку на полях.
Река символизировала его происхождение — хорошо знакомое и родное, к чему он всегда возвращался. А вот угорь, живший скрытно и лишь иногда показывавшийся нам на глаза, — он символизировал нечто совсем другое. Это было скорее напоминание о том, как мало мы тем не менее знаем — об угре или о человеке, о том, откуда мы пришли и куда движемся.
Я знаю также, что папа обожал есть угря. Летом, когда нам удавалось наловить много, он мог есть его чуть ли не каждый день. Обычно жареным с картошкой и топленым маслом. Еду готовила мама; она брала выпотрошенного и почищенного угря и разрезала на кусочки длиной сантиметров по десять, панировала и обжаривала на масле с солью и перцем. Мне нравилось на это смотреть. Каждый раз, когда она кидала кусочек рыбы на горячую сковородку, происходило нечто невероятное. Куски угря шевелились. Они подергивались, словно в спазмах, когда их начинали жарить. Словно бы в них еще сохранилась жизнь.
Я стоял рядом, с изумлением наблюдая за всем этим. Тело, только что бывшее живым, но уже мертвое и даже разрезанное на куски. И тем не менее оно шевелилось! Если смерть означает неподвижность, можно ли говорить, что угорь умер? Если смерть отнимает в нас способность чувствовать, как может угорь ощущать жар сковородки? Сердце в нем уже не билось, но какая-то жизнь в теле сохранялась. Я ломал голову над вопросом, где проходит грань между жизнью и смертью.
Позднее я прочел об осьминогах, у которых в щупальцах множество нервных клеток. Строго говоря, в щупальцах больше нервных клеток, чем в мозгу, да к тому же каждое щупальце имеет собственный нервный центр, отчасти независимый от центрального мозга в голове. Словно в конце каждого щупальца есть свой маленький примитивный, но автономный мозг. Каждое щупальце может действовать самостоятельно. При помощи них осьминог ощупывает и ощущает вкус, а у некоторых видов на щупальцах находятся светочувствительные нервные клетки, так что в каком-то смысле осьминог своими щупальцами даже видит. Более того, если отрезать щупальце осьминога, оно не только продолжает двигаться, но и начинает вести себя как полностью самостоятельное существо. Можно бросить ему кусок еды, и оно схватит пищу, пытаясь поднести ее к голове, с которой уже не имеет сообщения.
Подобное поведение мне приходилось наблюдать у угрей. Я отрезал угрю голову и видел, как туловище, извиваясь, уползает, словно надеясь спастись. Я видел, как угорь еще несколько минут двигался без головы. Для угря смерть — относительное понятие.
Сам же я ел угря только вынужденно — не потому, что жалел, — просто мне не нравилось. От этого жирного и необычного вкуса меня начинало поташнивать. А вот папа обожал угря. Он ел его руками, обгладывал косточки и слизывал жир с пальцев. «Жирно и вкусно», — говорил он. Если он не ел жареного угря, то ел вареного. Те же кусочки длиной по десять сантиметров укладывались в кастрюлю с подсоленной водой, куда добавляли перец и лавровые листья. Мясо становилось совершенно белым и маслянисто-блестящим. У меня вареный угорь вызывал еще большее отвращение, чем жареный.
Зато я с радостью занимался
