Возвращение Лени - Сергей Лукницкий

Он многим помог в жизни, и его любили, чаще на словах. Писатели народ такой... Ждали: может быть, красные придут, может быть, некрасные. И, когда оказалось, что пока - некрасные, многие тоже свой родной красный цвет поубавили, как будто так и было... Стали розовыми, ро-зовы-ми, ра-зо-вы-ми, чтобы было удобно в случае чего сказать: виноват, запачкался, но ведь не сильно же, не сильно! Попробуйте доказать: чего больше в розовом - белого или красного. А Солодина записали на всякий случай в резерв. Он умер потому, что был в резерве.

Мы с ним не дружили. Вовиком, Володей, ВАСом, шефом я его не называл. Всегда он был для меня интеллигентом, великолепным чиновником, невероятно образованным человеком, но оставался в памяти тем самым Солодиным цензором: когда я написал, а он запретил. На похоронах я сказал, что в запрещении есть своя прелесть, в особенности тогда, когда это совершает Тютчев... Или, если цензор в приятельствовании.

Не уверен, что с нетерпением ждущие послепохоронного банкета визитеры крематория, в их числе - правнук раба, по его собственным словам, Андрей Черкизов, правильно поняли мои слова...

Я никогда ничего не вспоминаю, я открываю записи. В записных книжках у меня еще много про Солодина: и про то, как он один, отогнав идиотов-милиционеров с автоматами, с ледяным спокойствием, одной только силой духа и слова остановил разъяренную, подстрекаемую, оплаченную толпу в девяносто третьем, на площади перед мечетью, что возле проспекта Мира. Толпа двигалась к Дзержинскому суду, где слушалось дело газеты "День"; и про дни путча, когда была обстреляна его машина, а он вышел из нее и, пока с перепугу поседевший, жрущий пригоршней валидол шофер, что называется, "сушил портки", рассказал актуальный, как он выразился, анекдот, про русского, еврея и чукчу, которых вели на расстрел; есть записи и про Краснопресненский суд девяносто четвертого, где он свидетельствовал о русском фашизме, а лепечущий, вызванный впервые в жизни свидетелем зам генпрокурора Кехлеров через своего помощника пытался убедить присутствие, что уже и слово это - "фашизм" стало атавизмом. Он напоминал даму, свидетельствующую, что в СССР секса нет.

Кое-что из этих записей пригодилось мне для моей повести "Пособие по перевороту", которую мы обсудили с Солодиным накануне небытия.

Он посоветовал заменить подлинные имена вымышленными. Поскольку главному герою подходило множество имен, мы решили так и остановиться на нейтральном - Каликин.

Меня Солодин называл - вольтерьянцем, лиру свою он передал Виктору Монахову, зампреду Палаты по информационным спорам, что при президенте, ему же велел посвятить эту повесть, что я и делаю.

Начинающий писатель отличается от неначинающего тем, что обязательно думает, что эпиграф бывает только в начале книги.

В. Солодин

Эпиграф, украденный из Гоголя, с тем только исключением, что Солодин не был рыжим, как Рудый Панько, и был не хуторянином, а дворянином.

Это что за невидаль: Пособие по перевороту? Что за пособие? И швырнул в свет какой-то Солодин. Кто такой Солодин? Слава Богу, еще мало украли компьютеров в Госкомпечати и ноутбуков в Федеральной службе Ростелерадио. Еще мало народу всякого рода и звания вымарало пальцы в картриджах. Дернула же охота и Солодина - последнего цензора Государства Российского потащиться вслед за другими. Право, флоппи-дисков развелось столько, что не придумаешь скоро, куда бы только засунуть их...

Глава 1

МЕСТО ДЛЯ ДЕТСТВА

Д'Артаньян: Я буду защищать Вас до последней капли крови, Инстанция...

Солодин, экс-цензор, даже экс-последний цензор России умирал.

Умирал весело и вкусно. Много ел и пил. Свою генеральскую пенсию и зарплату тратил на хорошее комфортное настроение. Купил жене видеодвойку.

Его мужественно-легкое, и отнюдь не фальшивое, ожидание смерти заставляло не мучиться окружающих. Самым замечательным занятием было сидеть у Солодина дома, в его небольшом кабинете, смаковать изысканное вино, нимало не тяготясь предстоящей поездкой домой.

Кстати, в Италии в дождь водители ездят осторожнее, чем мы, привыкшие к тому, что автоинспекторы - сахарные. Дело в том, что "гаишницы", а именно эти представительницы прелестной части человечества служат там в дорожной полиции, так вот в Италии, как дождь, оные дамы не только не бегут в укрытие, а наоборот, снимают мундиры, оставаясь в темных купальниках, и подставляют упругие смуглые тела небесным струям. Уже потому поедешь медленно, что засмотришься, результат - экономия на штрафах. Ничего не' поделаешь - виктимология. В Москве ГУБДД мало доставила бы удовольствия проезжающему, если бы вдруг разделась...

Я почему об этом говорю?

Солодин умирал не в Италии.

Солодин умирал у нас, в стране (представили карту?), он умирал в столице нашей страны (представили план города?), он умирал в центре столицы, недалеко от главной площади, посредине которой уже много лет лежит мертвый человек. Политическая ситуация уже такова, что даже старые партийцы и их вдовы не идут молиться на своего идола, а торгуют за углом большевистскими газетами, и назначение лежащего посредине восточного полушария мертвого человека начинает забываться нарождающимися гуменидами. В городе идет дождь. Мертвого человека охраняют неестественно похожие друг на друга, словно рисованные, курсанты. Зевакам из свободной Италии кажется, что они страдают от невозможности снять с себя форму и остаться в плавках.

Сказать по секрету, пост номер "раз" давно бы ликвидировали, если бы коммунистический большевик Зюганичев не сторговался с Комендантом Кремля сокращенно "Ка-Ка" - на том, что биологических курсантов заменят на их биологические же копии, а натуральных отпустят по домам. Надеялись сэкономить средства. Оказалось, двойники хоть и не чувствуют угрызений совести и щекотки, едят вдвое больше, а затраты на их производство обошлись компартии подороже, чем последние выборы в Думу.

Поговаривают, что район Кремля и прилегающих к нему площадей скоро объявят коммунальной зоной. Кто-нибудь представляет себе последствия смерти одного из жильцов в коммунальной квартире? Конечно, на площадь (Площадь?!) стала бы претендовать малоимущая семья или какой-нибудь инвалид. Придет инвалид в комнату покойника и скажет: а не пора бы вам, уважаемый Владимир Ильич, уважать себя заставить...

Солодин умирал в дождь, в небольшой, но отдельной квартирке, зарезервированный на неопределенный, однако весьма короткий период, невесть кем.

Наши "гаишники" в дождь прячутся. Я был рад. Доеду без приключений.

Я принес "Смирнофф - сухарничек", одну шестьдесят первую часть ведра. И надо было не просто выпить. Обо всем успеть поговорить, увидимся еще неизвестно когда на том свете, когда Господь отпустит, а пока еще торчим на этом, пить, конечно, надо, пить надо много и профессионально, но надо и насытиться интеллектом и мудрыми замечаниями по поводу моей новой книги, да просто голосом того, кто уйдет первым. Надо и машину в родной гараж довезти без стрессовых ситуаций для последней.

- А ты знаешь, что такое "сухарничек", - спросил Солодин. - Это великое дело бьыо для молодых корнетов. Это не так, как теперь: корнет не имел право пить водку... Но водки хотелось. И вот в питейных заведениях, где знали порядки, но и слабостям человеческим сострадали, корнетам она подавалась в винных бутылках, под видом белого вина, чутьчуть поджелтенная растворенным в ней черным сухариком...

Супруга Солодина не беспокоила нас.

Наталья Николаевна, политолог, что значит по латыни "толкущий пыль", ничего тут не поделаешь. Зато она никогда не препятствовала вольному семейному вьшивону своего мужа, поэтому выбор напитков и совыпивальщиков был основательный и точный, как выстрел снайпера:

пили с ним только друзья, пили вкусно и не так уж много.

Мне не надо было приходить к нему тогда, третьего июня. Но если бы я не пришел, я не смог бы объяснить ему этого ни на языке людей, ни потом на языке неба. Он считал бы меня свиньей, как других своих друзей. Но был бы жив! А так, случилось то, что я увидел перед глазами, кажется, когда покупал водку.

Я пришел, мы выпили, обсудили повесть, он расплакался, я его уложил. Он перестал сопротивляться.

Меня Наталья Николаевна довела до лифта, и мы с ней еще разговаривали, а дверь лифта все время то закрывалась, то открывалась. Потом я поцеловал ее руки и в этот лифт все-таки вошел. Солодин жил на третьем. Я поехал на первый, но на втором вдруг остановился, двери открылись, и на меня пахнуло, несмотря на жару, холодом. "Кондиционер", - подумал я. В этом доме живет слишком много начальства, чтобы в нем было так же жарко, как и на улице. Я нажал кнопку первого этажа, но к моему удивлению лифт меня не послушался и вместо того, чтобы идти вниз, двинулся вверх. Дверь еще раз открылась, и холодная невидимая субстанция вырвалась к Солодину на этаж. Когда я вышел на улицу, то увидел, что одновременно идут два дождя.