Повесть о последней, ненайденной земле - Ольга Гуссаковская

— Да тут, понимаешь, нехорошо вышло…

И Лена рассказала все, что случилось за это время.

Выгоревшие Кешкины брови поднялись и словно переломились пополам.

— Вот оно что… Купили, выходит, Ивушкина-то. Кто бы это им быка и подводу дал? А насчет хлеба ты себя не кори — Фаня от горбушки не обеднеет.

— Я не о том… — Лена досадливо сморщилась, — как ты не понимаешь? Мне же тетю Нюру жаль. И знать хочется, что между ними вышло такое. Ведь было что-то, неспроста она…

— Этого я не знаю, — сказал Кешка, подумав. — А может, мы у деда спросим? Врать он правда горазд, но вообще-то он дед хороший, справедливый.

— Спроси, — согласилась Лена.

Кешка все-таки сбежал к реке и торопливо, словно стесняясь чего-то, ополоснул черные от сажи щеки. Лена, тоже не зная почему, сделала вид, что вовсе на него и не смотрит. Ей было и хорошо и боязно с этим мальчиком — совсем так, как на «живульках»: сам не знаешь, каким будет твой следующий шаг, а он ведь может быть только один…

Когда они подошли к кузне, огорченный дед уже сидел на завалинке, дожевывая огурец. Сразу стало ясно, что слазить в бузину ему так и не дали.

Бабка бренчала в кузне железом и громко ворчала:

— Все не по-людски делает. Не хотел до обеда вторую ковать, так и не калил бы зря… Куда вот ее теперь-то?

— Тебя не спросили, мастера! — беззлобно огрызнулся дед.

Оба они всё понимали: и дед загубил поковку не по недоумию, а просто сил не хватило, и бабка ругается не со зла, а от жалости к себе и к нему. Ну, и еще для того, чтобы слова отогнали неотвязные мысли о погибших сыновьях.

— Чего больно долго прохлаждался? — сердито, чтобы показать, кто здесь хозяин, спросил Кешку дед.

— Да какое же долго? Одну минуточку, — ответил Кешка просительно.

И Лена поняла: он нарочно, не хочет обижать деда, а вовсе он его не боится.

— Дед, а дед, ты не знаешь, чего у Бородулиных с Болотовыми было? — спросил Кешка, незаметно мигнув Лене: ты лучше молчи, я сам.

— То есть как это чего? — удивился дед. — Да про то все знают. Батька твой — первый. Ведь Бородулины почти до самой войны в единоличниках ходили, ну, с ними еще Сорокоумовы да Серебряковы — Верки-то, киношницы, отец, А Николай Болотов первый был колхозный активист, все с твоим батькой вместе ладили. Им, Бородулиным-то с компанией, это, конешно, ни к чему было — колхоз и прочее, они резчики, с базара жили, а не от земли. Грозили им: и Золотову, и батьке твоему, и другим которым. А невдолге перед войной подстерегли Николая-то в Татарской сечи и избили безжалостно. Милиция потом долго искала, но не нашла, а сам он не видел кто. «По руке только, говорил, чувствовал — Гришки Бородулина дело». Вот оно как. А ты говоришь — «чего». Справедливости вот нет: Григорий-то как и вовсе не воевал, а Николай не вернулся…

Лена молча слушала все это и видела помертвелое лицо тети Нюры, слышала и горький шепот. Чего же ей стоило хлеб этот у Фани взять! А взяла…

— Нет, нет справедливости… — повторил дед уже тихо, самому себе, — Мои тоже не пришли с войны, а чем я перед людьми виноват? Осиротела кузня, на старого да малого и смотреть ой тошно, а что поделаешь?

— Пошли, что ли?.. — позвал он Кешку. Потом повернулся к Лене: — А ты иди-ка домой, милая, нашей гарью с непривычки дышать нехорошо.

И бабка кивнула, высунувшись из кузни:

— Иди, иди, спасибо тебе, но я уж сама, я ведь привышная.

— Заходи когда еще! — последним крикнул Кешка.

И Лена обернулась, молча кивнула ему. Потом помахала всем рукой и пошла в гору, где прыгали маленькие, нестрашные пацаны:

— Нижняя, нижняя идет! — и пытались натравить на нее ленивую блохастую дворняжку.

Лена прошла возле них даже не обернувшись — больно много чести! И опять тихой улицей, мимо клуба, где одни стрижи свиристели вокруг колокольни, на свой «нижний» конец.

Нонка встретила ее у крыльца:

— А тут тетя Фаня тебя спрашивала — не присмотришь ли за ее ребятами, она на базар пошла.

— Пусть и их туда же забирает! — резко ответила Лена и пошла в избу. — А спросит еще, скажи, что меня дома нет.

— Сама скажи, я ее боюсь, — ответила Нонка.

— Боишься? Это почему? — заинтересовалась Лена.

— Не знаю. Она такая… такая…

Нонка повела пальцами в воздухе, будто ловя непослушные слова. Лена успокоилась: это опять только Нонкино настроение, а его не угадаешь. Она думала о другом: во что бы то ни стало надо достать денег, сходить в город на базар и вернуть Фане ее проклятую горбушку. Не ради себя — ради тети Нюры. Но где их взять, деньги? После смерти мамы у Лены и рубля в руках не бывало — в детдоме деньги вовсе ни к чему. Хранились у Лены мамины кольцо и брошка, что папа ей когда-то подарил. Но во-первых, это, не считая книжки «Рассказы о Дзержинском», последняя память о родителях, а во-вторых, может быть, все эти вещи и не стоят ничего? И кому продать? А если прямо пойти к Фане и сказать: «Вот, возьмите это за ваш хлеб…» Нет, так тоже нельзя, не то.

Лена мыла пол в избе и мучительно искала выход. Как же поступить? Нонка сидела на пороге открытой двери и плела венок из вянущих луговых цветов. Нонка жила без завтрашнего и без вчерашнего дня, и сейчас Лена ей даже завидовала.

Картофельные поля в Сосновке на самом солнцепеке, вдоль по склону. «Не земля, а супесь вертячая», — говорят о них в деревне, но картошка родится и на «супеси». Хоть не больно крупная, но зато на диво рассыпчатая.

Полоть картошку не то что лен — милое дело. Можно и присесть в широкой борозде, и повернуться поудобнее. Да и растут в картошке лиловый будяк, мокрец и нежный мыльник. Травы не вредные. Подрубил потесом под корень — и в сторону.

Лена шла вдоль рядка, стараясь не отставать от тети Нюры. Да где там! Та уже два рядка пройдет, пока Лена один осилит. Картофельные плети вяло разлеглись по бороздам, словно и не было недавно дождя. Жарко, и голову дурманит сырой табачный запах растревоженной ботвы.

В памяти встает большая река, плоты… Эх, сейчас бы нырнуть на глубину да саженками на другой берег! Лена встряхнула головой, отгоняя грешные мысли. Мало ли чего хочется! Все ребята сегодня в поле, а она что, хуже других? В колхозе не хватает рабочих рук, и на правлении решили, что школьники пойдут на прополку. И Лена пошла, хотя она даже в школе здешней еще не была ни разу, только издали смотрела на нее.

Чудная здесь школа, ничего школьного в ней нет — тяжелый приземистый дом из красного кирпича. Кулак, говорят, какой-то еще до революции построил… И директор в этой школе тоже совсем не как в городе — никакого страха не наводит. Спокойный такой человек в линялой солдатской гимнастерке. Живет в избе, как все, и на поле работает, как все, если нужно…

— Что больно отстала, помощница? — окликнула Лену тетя Нюра. — Ты потес-то высоко не поднимай, устанешь. Смотри, как я делаю…

Но тетя Нюра не успела показать, как именно надо рубить зловредные сорняки. От деревни до поля растянулась целая процессия, и впереди всех Романовнина бабка тащила за руки Кольку и Павку, а Нонка сама шла следом. За ними поспешали другие старики и старухи из тех, кто не мог уже выйти на поле, и ребячья мелкота со всей деревни. Дворняжки провожали их заливистым лаем.

У Лены упало сердце: ведь чувствовала, что нельзя оставлять пацанов на Нонкино попечение! Что же они такое успели натворить, раз всю деревню собрали?

Бабка подвела ребятишек прямо к тете Нюре:

— Смотри… смотри на своих! Голодать теперь станем из-за них…

Простоволосая, худая старуха без толку повторяла слова и явно ничего не могла объяснить. Но уже рядом с ней, как из-под земли, выросла Романовна. И все разъяснилось: Колька и Павка, забытые Нонкой, отправились к бабке в огород и оборвали весь цвет с ранней картошки.

— Да-а… нам Федька сказа-ал… — тянули они скучными голосами.

У Лены отлегло от сердца — велика беда! Но, взглянув на Романовну, она так и замерла: по коричневым, жестким щекам ее катились слезы.

— Господи, — сказала она тихо, совсем не своим ругательным голосом, — а я-то как старалась, глазки в избе проращивала… И все попусту!

Нонка тревожно смотрела на Романовну огромными, чуткими глазами и, не замечая этого, теребила в руках никлые лиловые цветы картошки.

И тетя Нюра расстроилась всерьез:

— Угомону на вас нет, мучители! — замахнулась хворостиной на мальчишек. — Помереть мне, что ли, чтобы не маяться с вами!

Лена ничего не понимала: в жизни не думала, что красивый картофельный цвет что-то значит для урожая! К ним подходили люди с других делянок, ахали, жалели Романовну. Ведь у нее тоже дети, их кормить надо, а когда-то теперь картошка новый цвет наберет… Подошел незаметно и директор школы Степан Ильич, а с ним знакомый уже Лене биолог Петр Петрович.

С самой той ночи Ивана Купала не пришлось ей с учителем видеться — всех к дому привязывали дела. И Лену тоже. Теперь он стоял рядом, все такой же немножко смешной и не деревенский. А Степан Ильич ничем не отличался от скудных сосновских мужиков: невысок, не особо силен и загорел до того, что русые волосы кажутся белыми.