Пассажир без багажа - Жан Ануй

ГАСТОН. Меня воистину восхищает та радость, с какой вы готовитесь вновь принять в лоно семьи вашего брата.

ЖОРЖ (опустив голову). Ты бы еще больше восхитился, Жак…

ГАСТОН. Как?! Значит, за ним числится еще что-то?

ЖОРЖ. Поговорим об этом в следующий раз.

ГАСТОН. Почему в следующий?

ЖОРЖ. Так будет лучше. Пойду позову маму. Она, должно быть, беспокоится, что ее не зовут.

ГАСТОН (жестом останавливая его). Можете сказать мне все. Я почти уверен, что я не ваш брат.

ЖОРЖ (молча глядит на него; потом глухим голосом). Однако вы очень на него похожи. То же лицо, но словно какой-то шквал прошел по нему…

ГАСТОН (улыбаясь). Ведь восемнадцать лет! И ваше лицо, разумеется, тоже изменилось, хотя я не имел чести видеть, вернее, помнить его без морщин.

ЖОРЖ. Не только в морщинах дело. Это больше, чем морщины, это неизгладимые пометы времени. Но пометы эти не избороздили ваше лицо, черты не только не стали жестче, напротив, смягчились, разгладились. Будто по вашему лицу прошел шквал нежности и доброты.

ГАСТОН. Да. Только теперь я понял, сколь многое способствовало тому, чтобы лицо вашего уважаемого брата не слишком дышало нежностью.

ЖОРЖ. Вы ошибаетесь. Правда, он был жестокий, непостоянный, легкомысленный, порой действовал бессознательно… Но… но я любил его, вопреки всем недостаткам. Он был красивее меня. Возможно, не умнее — я имею в виду тот ум, что требуется в школе или на экзаменах, — но эмоциональнее и уж наверняка более блестящий… (Глухим голосом.) Более обольстительный… А знаете, он тоже меня любил, по-своему, конечно. Питал ко мне, во всяком случае подростком, нежность и признательность, а это меня, понятно, трогало. Потому-то мне так тяжело было узнать… (Склоняет голову, будто на нем лежит вина.) Я его возненавидел, да, возненавидел… А потом, и очень скоро… уже не мог на него сердиться…

ГАСТОН. Но за что?

ЖОРЖ (поднимает голову, глядит в глаза Гастону). Это ты, Жак?

ГАСТОН пожимает плечами.

Сколько я ни твердил себе, что он мальчишка, что в глубине души он слабый, как все неистовые… Сколько я ни твердил, что летним вечером так нелегко устоять перед такими прекрасными свежими устами, особенно если уезжаешь на фронт… Твердил, что я был далеко, что она тоже была почти ребенок…

ГАСТОН. Я не совсем вас понимаю. Он отбил у вас любовницу?

Пауза.

Жену? Вашу жену?

ЖОРЖ утвердительно кивает.

(Глухо.) Подлец!

ЖОРЖ (губы его чуть трогает грустная улыбка). Возможно, это были вы!

ГАСТОН (помолчав, дрогнувшим голосом). Вас зовут Жорж?

ЖОРЖ. Да.

ГАСТОН (глядит на него, потом берет его руку с неловкой нежностью). Жорж…

Г-ЖА РЕНО (появляется в холле). Ты здесь, Жак?

ЖОРЖ (ему стыдно своего волнения, выступивших на глазах слез). Простите, я пойду. (Быстро уходит в противоположную дверь.)

Г-ЖА РЕНО (входит в комнату). Жак…

ГАСТОН. Да?..

Г-ЖА РЕНО. Угадай, кто явился?.. Ах, какая наглость!

ГАСТОН (устало). Ко мне еще не вернулась память… так что угадывать…

Г-ЖА РЕНО. Тетя Луиза, дорогой! Да-да, тетя Луиза!

ГАСТОН. Тетя Луиза? А в чем же тут наглость?..

Г-ЖА РЕНО. Уж поверь мне… После того, что произошло! Если она попытается прорваться к тебе, будь добр — откажись ее видеть. Как же она тогда себя вела!.. Впрочем, ты всегда терпеть ее не мог. Но особенно ты ненавидел, дорогой мой, среди всей нашей родни кузена Жюля, питал к нему настоящую ненависть, что, впрочем, вполне оправданно.

ГАСТОН (по-прежнему стоит не шевелясь). Оказывается, я питаю настоящую ненависть, которая мне даже неведома…

Г-ЖА РЕНО. К кузену Жюлю? Но знаешь, что с тобой устроил этот негодяй? Выдал тебя на выпускном экзамене, донес, что при тебе таблица логарифмов… Нет-нет, необходимо рассказать тебе все эти истории, а то, чего доброго, ты способен улыбаться таким людям, ведь ты ничего не помнишь!.. И Жерар Дюбюк, он тоже наверняка к нам явится и будет рассыпаться перед тобой в любезностях… А ведь чтобы поступить на службу в Компанию, он оклеветал тебя перед дирекцией только потому, что у тебя было больше шансов туда попасть благодаря дядиной протекции. Лишь позже мы узнали, что это он все испортил. О, хочу надеяться, что ты просто захлопнешь перед ним дверь, как, впрочем, и еще перед кое-кем… Я потом скажу, перед кем именно… перед всеми, кто тебя гнусно предал.

ГАСТОН. Прошлое человека, оказывается, полно приятных сюрпризов!..

Г-ЖА РЕНО. Зато придется поцеловать дорогую мадам Букон, хотя после того, как ее разбил паралич, это не совсем аппетитная процедура. Она присутствовала при твоем появлении на свет.

ГАСТОН. Это еще не достаточно уважительная причина.

Г-ЖА РЕНО. И, кроме того, она выходила тебя, когда ты болел воспалением легких, и я тоже в это время лежала больная. Она спасла тебе жизнь, дружок!

ГАСТОН. Правда, ведь существует еще и благодарность. О ней-то я и забыл. (Пауза.) Обязательства, ненависть, оскорбления… Думал ли я, что именно это и есть воспоминания? (Замолкает, потом задумчиво.) Верно, я забыл еще угрызения совести. Теперь мое прошлое полностью укомплектовано. (Криво улыбается, подходит к г-же Рено.) Но видите, до чего я требовательный. Я предпочел бы какой-нибудь иной образчик с парочкой радостей. И еще, если возможно, один-другой восторженный порыв, что ли… Можете вы мне предложить что-нибудь в этом роде?

Г-ЖА РЕНО. Я тебя не понимаю, милый.

ГАСТОН. А ведь это так просто. Мне хотелось бы, чтобы вы назвали хотя бы одну мою былую радость. Ненависть, укоры совести ничего мне, в сущности, не открыли. Дайте мне радости, радости вашего сына, и я посмотрю, как они отзовутся во мне!

Г-ЖА РЕНО. О, это нетрудно. Радостей у тебя было достаточно… Тебя так забаловали!

ГАСТОН. Мне хотелось бы одну…

Г-ЖА РЕНО. Пожалуйста. Ужасно трудно вспоминать так все разом, не знаешь, что и выбрать…

ГАСТОН. Назовите первое, что придет на ум.

Г-ЖА РЕНО. Так вот, когда тебе было двенадцать…

ГАСТОН (прерывает ее). Нет, радость взрослого мужчины! Те слишком далеки.

Г-ЖА РЕНО (смущенно). Твои взрослые радости… Ты со мной не особенно ими делился. Оно и понятно, взрослый мальчик!.. Ты постоянно уходил из дому. Как все юноши… В те времена вам удержу не было… Ты бывал в барах, на бегах… Ты делил радости с приятелями, а не со мной.

ГАСТОН. Значит, вы никогда не видели меня радующимся в вашем присутствии?

Г-ЖА РЕНО. Ну как же, конечно, видела! Возьми, например, тот день, когда раздавали награды, как сейчас помню…

ГАСТОН (перебивая ее). Нет-нет, не награды! А после. Промежуток времени от той минуты, когда я распрощался со школьными учебниками, и до той, как мне дали в руки винтовку… Те несколько месяцев, которые неведомо для меня были всей моей взрослой жизнью.

Г-ЖА РЕНО. Подожди-ка, сейчас вспомню. Знаешь, ты столько выезжал… Так играл во взрослого…

ГАСТОН. Но ведь как бы восемнадцатилетний мальчик ни играл во взрослого мужчину, на самом-то деле он еще ребенок! Неужели же ни разу не прорвало в ванной трубу, так что никто не мог остановить воду, неужели кухарка ни разу не исковеркала какое-нибудь слово, неужели нам ни разу не попался в трамвае кондуктор с уморительной физиономией?.. И я не смеялся в вашем присутствии… Не радовался какому-нибудь подарку, лучу солнца… Я не требую от вас особых, необузданных радостей… просто маленькую простую радость. Уж не был ли я мрачным неврастеником?

Г-ЖА РЕНО (вдруг смутившись). Я вот что тебе скажу, Жак, миленький… Мне хотелось объяснить это позднее, не спеша… В то время мы были с тобой не в особенно хороших отношениях… О, простое ребячество! Не сомневаюсь, что задним числом тебе все это покажется куда серьезнее, чем было на самом деле. Короче, именно в этот промежуток времени — между коллежем и фронтом — мы с тобой вообще не разговаривали.

ГАСТОН. А-а!

Г-ЖА РЕНО. Да. Из-за пустяков, поверь!

ГАСТОН. И… наша ссора длилась долго?..

Г-ЖА РЕНО. Почти год.