Месть палача - Виктор Вальд

Какие приятные для слуха Никифора команды начальника стражи. Приятные и громкие. Они заставляют остановиться и даже поспешить множество придворных к месту начинающегося торжества некогда убогого сына простого торговца. Они видят Никифора в окружении почетной стражи и до крови от зависти кусают свои губы. Этими же губами напыщенные вельможи и множество другой мелочи изображают улыбки, согласно «Книги церемоний» и даже восклицают приветствия. Но сам Никифор, согласно все той же книги одетый в ритуальные белые с золотом одежды, даже головой не ведет. Согласно правилам он сейчас читает про себя молитвы, время от времени накладывая на себя широкое крестное знамение.

А вот и распахнулись огромные двери зала аудиенций. И все присутствующие при особе василевса повернули головы на входящего Никифора. Все эти небожители империи: новелиссимы, магистры, анфипаты, патрикии, логофеты, стратиги и прочие носители почетных и должностных званий и титулов. А вот и сам василевс.

Конечно, трон Иоанна Кантакузина не так божественно великолепен, как в годы рассвета империи, но все же инструктирован полосами из золота, слоновой кости, и во многих местах отсверкивает драгоценными камнями. Этому трону так далеко до трона некогда сверх могущественнейшего василевса Феофила, как ослу до породистого жеребца.

Было время, и механический трон Феофила спускался из-под небес – золотое ложе с редчайшими и не имеющими цены камнями – на красный ковер с золотой вышивкой. Приветствуя василевса, тут же вставали и рычали механические золотые львы и другие звери. А золотые птицы на золотых деревьях пели дивными голосами, взмахивая крыльями из алмазов, рубинов и изумрудов.

Но Никифору особо не виделся даже этот обычный трон его трудного времени, так как весь его затмевало огромное пятно в ярко красочных одеждах. «Лужайка в живописных цветах». Так когда-то отозвался об одеянии давно почившего василевса Мануила Комнина один из ломбардийских купцов, удостоенный аудиенции. Этот купец был потрясен свечением, исходившим от короны и камней повелителя самой могучей из империй.

Никифор в молодые годы читал об этом сравнении в книги донесений, куда заносилось все интересное из переписки гостей столицы с их странами. Почта Византии была и остается не только надежной, но и любопытной. В этом она родная сестра венецианской почты и, так же как и та, родительница многих коварных интриг.

Мог ли молодой Никифор, осторожно вскрывая чужие письма, уже продолжая государственную службу в секретном ведомстве асекритиса[26] подумать, что когда-нибудь процитирует про себя чужие строки, необычайно уместные в данный момент. И вообще! Мог ли он тогда подумать, что увидит эту «лужайку», а тем более приблизится к ней на расстояние руки.

Ах, если бы можно было сейчас опустить на нос волшебные венецианские стекла и рассмотреть и одеяние, и корону, и лицо автократа!

Конечно же, и одеяния и камни – все это не то, что в благодатную старину. И все же – они одеты в честь Никифора. Но… Не приличествует украшать лицо венецианскими стекляшками. Стекляшкам, благодаря которым (О, Господи, велика милость твоя!) Никифор шаг за шагом приближается к самому автократу.

Да и Бог с ними. С каждым шагом все отчетливое многокрасочное пятно. Еще шаг… Нет, это трудно выдержать. Так и хочется согласно давней привычке и тому же церемониалу упасть на пол и поцеловать ступню императора, протянув руки вперед. Но «проскинез» – эта древняя поза почитания василевса отменена Иоанном Кантакузиным. Тем более она не приемлема была для помощника эпарха, а теперь еще и совершенно смешна для…

Никифор чуть было не застонал от сладости. Теперь он как равный сенаторам может поцеловать грудь василевса справа, когда Иоанн Кантакузин прикоснется губами к его макушке.

Поцеловал ли при приближении и поклоне василевс голую макушку головы Никифора, сам ее обладатель и не почувствовал. Может от чрезвычайного волнения, а скорее от того, что с упоением погрузил лицо в приятно пахнущие одежды повелителя. Наверное, он там оставался значительно дольше, чем требовал церемониал, поэтому и был отстранен рукой самого василевса.

Нарушая торжественность события и установленный порядок, василевс отстранил от груди едва держащегося на ногах Никифора, несколько мгновений осматривал его бледное лицо в мелких капельках пота, а после (о, Господи!) неожиданно крепко обнял. Затем повелитель повернул обласканного чиновника к множеству собравшихся придворных и громко произнес:

– Вот он – явивший чудо!

От внутреннего, радостного возбуждения василевс долго и не совсем ясно говорит. Да и его многие и не слышат. Каждый из придворных думает о своем и о главном – о себе. Но если еще два дня назад эти главные мысли лишь хмурили лицо и заставляли дрожать руки, то сегодня морщины на благородных лбах расправились, а руки… А руки потирают друг друга в удовольствии. Еще бы! Теперь нет неизбежной необходимости, бросая многое из имущества, бежать в неизвестность.

А все началось с этого лысого безродного, многими презираемого помощника эпарха, которому сегодня сам василевс вручает хризобуллу – особую грамоту, писанную не на какой-то там бомбазине, а на благородном пергаменте. А писана она золотыми буквами и подписана пурпурными чернилами. А на верху той грамоты изображен золотой Христос и василевс в официальной мантии и короне!

Если уж строго судить, то эта золотая булла никак не должна была оказаться в руках никчемного чиновника, даже согласно ей ставшего теперь эпархом столицы. Но… На то радостная воля самого автократа, пожелавшего чтобы этот день навсегда остался в истории империи как особо важный и памятный. Ведь такие грамоты скрупулезно вписываются в книги Империи и хранятся в государственном архиве. Пусть поддержит в руках ее счастливчик Никифор. Никому от этого хуже не станет. А вот лучше…

Несомненно!

С Никифора все и началось. Теперь все наладится. Уйдут боль и тревога. Империя встанет с колен. И жизнь потечет как в старые добрые времена при могущественнейщих императорах.

Сколько ему быть эпархом… Время покажет. Люди смертны, и не только по воле Божьей. А пока действительно – нужно благодарить этого носатого и лысого человечка вылезшего из нечистот Константинополя.

Так думают почти все власть держащие вельможи в зале аудиенций. И хранитель архива, за свой счет поставивший пурпурные чернила, и табеллион[27], вскрывший последний сосуд с золотой краской, и чуть небрежно наклонивший императорский скипетр силенциарий[28], и даже та дородная магистресса[29], любимица Ирины – жены василевса, держащая ее правящий жезл прямо над головой августы.

А еще сотни и сотни «бородатых»[30], евнухов и женщин, что в одночасье явились ко двору из своих убежищ. Как мгновенно слух о том, что василевс назвал «чудом» облетел горы, леса и острова. Как скоро вернулись к своим дворцам, обязанностям и привилегиям те, кто покинул Иоанна Кантакузина в трудные дни. И он всех простил. Ибо неожиданная радость мать прощения.

А василевс все говорит и говорит:

– …Божья милость вернулась к вечному городу святого Константина. От ныне и впредь, империю ждут только приятные события и дни, наполненные благодатью и радостью. Пусть наши враги знают – империя жива и сильна. Пусть каждый убедиться в этом на празднике города. В этот день, как и в старые добрые времена, я объявляю народные торжества, которые закончатся, как и положено, заездами колесниц на ипподроме. А предписанное проведение и соблюдение порядка Константинополю обеспечит наш новый эпарх…

Василевс запнулся и несколько растерянно посмотрел по сторонам. В своей неожиданной радости и в том облаке счастья, в котором он пребывал последние дни, Иоанн Кантакузин растерял свою сосредоточенность и внимание к мелочам.

– Никифор, – злорадно шепнул василевсу стоящий за его спиной силенциарий.

– Да, да!.. Наш дорогой спаситель Никифор.

Приказ василевса о том, что через три дня, 11 мая, состоятся игры в честь основания Константинополя, настолько оглушил Никифора, что весь этот день и даже пир во дворце в честь нового эпарха прошел для него как в тумане. Более того, огромная тяжесть ответственности не позволяла его телу подняться с отведенного ему места при столе автократа, а голова и вовсе отсутствовала, погруженная в бездну проблем. И только привыкшая к особенностям двора шея, да растянутая годами почтительная улыбка спасли Никифора от неудовольствия вельмож. Уж очень быстро поворачивала шея улыбку в сторону тех, кто в силу должности, или прихоти поздравлял безродного выскочку с величайшей милостью василевса.

И только на следующее утро, почти отойдя от вина в роскошном ложе теперь уже его дворца эпарха, Никифор очнулся и… загрустил.