Кит на пляже - Винко Мёдерндорфер

– Тебя отвезти? – спрашивает он.

– Нет, я на велосипеде! – И захлопываю за собой дверь.

За роялем

Я сразу же пожалела, что решила ехать на велосипеде. Меня продуло аж до костей. Пальцы замёрзли страшно. Преподаватель меня ждал. Когда я вошла, он выразительно посмотрел на часы. Я опоздала всего на пару минут. Ну и фрукт. Ничего не сказал в ответ на моё «здрасьте». Вообще ничего. Невоспитанный пожилой дядька. Кивнул мне в сторону банкетки, скрестил ноги и уставился на клавиши.

– Здрасьте! – повторила я. Надо его приучать к приличному поведению. Положила сумку на стол и вытащила Шопена. – Руки у меня задубели от холода. Я на велике приехала.

Теперь он на меня наконец посмотрел.

– И что, хочешь, чтобы я тебе согрел пальцы?

– Не, я уж лучше сама, – говорю я ему с улыбкой. Не с любезной улыбкой, а с деланной. Так, что видны зубы. Нечто среднее между улыбкой и «катись, старик». Подношу пальцы к губам и дышу на них.

Он опять показывает движением головы на банкетку и говорит:

– Мазурка, опус семнадцать, номер четыре. Поехали.

Сажусь рядом с ним. Банкетка скрипит. Ноты ставлю на пюпитр над клавиатурой.

– Давай я, – говорит он, – а ты ещё подыши на пальцы. Лучше будешь играть. – И, потеснив меня, протягивает руку к нотной тетради, открывает страницу с мазуркой номер четыре. У него ещё парфюм какой-то чудной. Что-то среднее между лимоном и подгнившими фиалками. Потом ещё меня покровительственно треплет по плечу. Дразнится. Издевается. Это меня больше всего в нём раздражает. Держит меня за ребёнка. Как будто я первоклассница. Такая поза защитника. Ненавижу.

– Если пальчики согрелись, – говорит он и смотрит на меня, – давай, вперёд.

Я опускаю руки на клавиши и начинаю.

Хороший этот Шопен, ничего не скажешь, но никак не выходит. Останавливаюсь. Ноты не складываются в мелодию. Мазурка сначала медленная, потом становится всё более динамичной. Я слишком сосредоточена на нотах и пальцах, чтобы из этого получилась музыка.

– Не занималась, – говорит он.

– Не-а, – сознаюсь я. – Времени не было.

– Жалко. Красивая мазурка. На тебя похожая.

– Что вы имеете в виду?

– А мы разве не договорились, что будем на «ты»?

Не могу я ему тыкать. Он старый, как дуб. И ещё парфюмом душится. Парфюм только старики используют. Алекс никогда ничем не душится. Хотя какой-нибудь дезодорант ему бы не помешал. Он всю вторую половину дня проводит на отцовской автомойке и к вечеру так устаёт – это он сам так говорит, – что падает в кровать и вообще не принимает душ. А утром сразу в школу. Так что какой-нибудь дезодорант не помешал бы.

Но Алекс просто пахнет. А парфюмы реально воняют. Это для стариков.

– Что ты имеешь в виду? – через силу говорю я.

Преподаватель вздыхает, поднимает голову и смотрит в стену над инструментом.

– В шопеновских мазурках есть тайна. Они лёгкие, но за этой лёгкостью скрывается какая-то тоска. Понимаешь?

Я киваю.

– Ну ладно. К следующему разу выучи всё.

– Да там двадцать страниц! – возмущаюсь я. – К следующей неделе у меня не хватит времени…

– Мы только в следующем месяце теперь увидимся, – говорит он и встаёт.

– Почему?

– У меня экзамены. Надо заниматься, чтобы закончить в следующем году.

– А у тебя ещё нет диплома? – спрашиваю я его. Причём нарочно. Я знаю, что он ещё студент, но всё равно спрашиваю; его это раздражает.

– Ещё нет, – лаконично отвечает он. – В следующем году. К двадцати двум годам буду дипломированный академический музыкант.

Хвастается. Это особенно противно.

– Отлично, – говорю я. – Меня до сих пор учил преподаватель, у которого вообще нет диплома.

– Ну хватит издеваться, – говорит он. – Упражняйся побольше. Ты способная. У меня ещё никогда не было ученика, который вообще не занимался бы, а играл всё равно неплохо.

– Ну что поделать, я гений, – скромно признаю я. – Моцартина, так сказать.

– Ну всё-таки не настолько. Не зазнавайся.

– У меня хороший учитель, – говорю я. – По крайней мере, по части хвастовства.

Он делает вид, что не услышал. Я встаю. Вообще-то он ничего. Лимонный парфюм с ноткой подгнивших фиалок можно ему простить.

– У тебя есть мой телефон и имейл. И скайп тоже. Если что-нибудь в композиции тебе будет непонятно, позвони мне. Во второй части мазурки, в быстрой, у тебя, скорее всего, будут проблемы с аппликатурой. Короче, – добавляет он менее официальным голосом, – и просто так можешь мне звонить. Когда угодно.

– С чего бы мне вдруг вам звонить когда угодно? – нагло отвечаю я. Нарочно. Со стариками надо иногда вести себя нагло.

Но я его не смутила. Он пожимает плечами.

– Ну, мало ли. Если вдруг потеряешься в мировом пространстве и тебе будет некого позвать на помощь. – И он смеётся. Издевается. Как будто я сумасшедшая. Как будто я ребёнок.

– Шучу, – наконец говорит он серьёзнее и закрывает тетрадку с нотами.

Я беру листочек. Там его имя, номер мобильника и имейл – большими круглыми буквами и цифрами. Видимо, ему важно, чтобы я хорошо играла. Это мне нравится. Некоторые преподаватели без диплома – это тоже ничего. Я сую листок в карман.

– Когда встретимся через месяц, я всё выучу. Окей? – И улыбаюсь ему – теперь по-настоящему.

Испанский язык и наконец-то конец рабочего дня

– ¡Buen día! ¿Cómo usted pasa su día?

Испанский – это норм, только преподавательница старая, как дуб, и скучная. В аудитории нас много. Причём исключительно стариков. Причём они все ещё, как бы сказать, ну, что ли… медленные. Да, ужасно медленные. Иногда мне приходится стараться, чтобы не сойти с ума. Им не ложится на язык прекрасная испанская мелодичность, и получается в результате какой-то словенский испанский. Даже ещё хуже: провинциальный, штайерский. У одной старушки аж приморский. Мой папа из штайерских краёв. Мы туда ездили, когда бабушка, его мама, была ещё жива, и я до сих пор помню её выговор, хотя тогда была совсем маленькой. А саму бабушку помню плохо. Она носила платок на голове, и вид у неё был недовольный.

Короче, несмотря на то что испанский язык очень интересный, на уроках всё время скучно. Каждую неделю. Скучно и медленно. Я не понимаю, как они не могут запомнить самые простые слова. Видимо, правда, чем ты старше, тем труднее запоминать. И делаешь всё медленно, как улитка со сломавшейся пружиной завода. Никогда не буду старой.

Летом, перед тем как я должна была пойти в новую школу, мы с папой смотрели по телевизору кино. Испанское кино, со словенскими субтитрами. Очень красивый фильм, «Лабиринт фавна», «El Laberinto del Fauno». Историю про такую же девочку, как я.

– Какой красивый язык! – сказала я. Я правда так думала. Правда было красиво. Как будто люди напевают, а не разговаривают. Это была ошибка! Надо было тихо сидеть. Папа посмотрел на меня и сказал:

– Тебе нравится?

Я кивнула. Опять ошибка!

– Организую тебе занятия.

Я думала, он забыл. Но нет. Осенью, когда я пошла в новую школу, он вскользь заметил, что записал меня на интенсивные курсы испанского. Ради него я сделала усилие и сказала: «Ух, как здорово. Спасибо,