Чужая клятва - Дункан Мак-Грегор

А внизу Иава уже орал во все горло благодарственную оэду Птеору, обнявшись с сайгадом и щуплым, кои, кажется, за это время нашли наконец общий язык; бородач путано рассказывал что-то душевнобольному, но тот не слушал — с восхищением глядя на шемита, он тоненько подвывал его разухабистой песне, сбивая ритм, и плакал. Хозяин, сумрачно наблюдавший из дальнего угла это гулянье, загибал пальцы, явно подсчитывая убытки, и Конана встретил жалкой кривоватой улыбкой — от этого гостя следовало ожидать беспокойства больше, нежели от всей компании.

Под приветственные вопли гуляк киммериец уселся за стол, и был приятно удивлен, обнаружив, что пьют они не пиво, а вино, причем вино хорошее — туранское красное, славящееся неповторимым ароматом и исключительной крепостью. Опрокинув первую кружку в свою действительно бездонную глотку, варвар с мрачной усмешкой оглядел постояльцев. Иава заразил-таки песней остальных, и теперь, обнявшись, пели все, понятия не имея, кто такой Птеор, но зато раскачиваясь то влево, то вправо не жалея сил, так резво, что сей шемитский бог непременно должен был быть удовлетворен.

Конан не имел слуха и все песни обычно исполнял одинаково — выкрикивая слова и старательно протягивая последний слог каждой строки, и чем громче он кричал, тем больше нравилось ему собственное исполнение. Но когда так же пели другие, а он еще не успел вступить, девственный слух его страдал невыносимо. Благодарственную оэду Птеору варвар знал отлично и помнил, что поют ее высоко и торжественно, и сердце сладко замирает при первых же звуках волшебной мелодии. А от самозабвенных воплей шемита и его подпевал он чувствовал лишь зуд и звон в ушах, да еще острое желание заткнуть чем-нибудь их пасти, вот хотя бы бараниной — но вряд ли идею эту поддержал бы хозяин, и негоже за два дня грабить его столь бессовестно. Сколько сундуков и сколько кошельков обчистил Конан в свое время в Шадизаре — не счесть, но никогда он не брал последнего, а у здешнего хозяина, кажется, все запасы уже подошли к концу, судя по кислой его физиономии да по дюжине бутылей прекрасного вина на столе. А посему киммериец решил потерпеть те жуткие стоны, издаваемые набравшимися по самую макушку постояльцами, и выпить немного — а может, и много, на все воля Митры — туранского красного, закусить хлебом и луком, и пойти проведать Мангельду.

Эта девочка не выходила у него из головы и на миг. Привыкший к тому, что всякая женщина, будь она красива или умна, или и красива и умна, рано или поздно дарила ему свою любовь — навсегда ли, на одну ночь ли, не имело значения, — Конан даже в мыслях не допускал что-либо подобное в отношении к Мангельде. Чистота ее внешняя и внутренняя определила поведение варвара с первых же мгновений знакомства; сейчас, рассчитывая в уме путь отсюда до моря Запада, он думал только о том, как уберечь ее от Гориллы Грина в ближайшее время и впоследствии, ибо как велика степень его коварства — трудно было предугадать. Но Конан, коему приходилось уже в жизни своей сталкиваться с существами иного мира, темного и странного, совершенно точно знал, что Гринсвельд наверняка «ведет» Мангельду с самого начала ее долгого путешествия — недаром не вернулись назад те, кто ходил за маттенсаи до нее, недаром упоминала она о его демонической сущности. В этих тварях нет ни беспечности, ни жалости, и надо собрать все умение, все силы для того, чтобы защитить девочку — будь она хоть трижды антархом — от такого монстра. Варвар, знакомый со знаниями и возможностями друидов, обитавших на пиктских землях и бывших, по сути, молочными братьями антархов, возлагал немалые надежды на Мангельду — безусловно, она могла противостоять Гринсвельду, но…

Что бы она ни говорила, Конан отлично понимал, что и ее сила не беспредельна, да и кто знал, каково могущество твари, сумевшей похитить прямо из-под носа у антархов их священную ветвь маттенсаи. Обдумав все это, киммериец пришел к выводу, что полагаться стоит — как и во всех прочих ситуациях — только на себя самого. Он поставил себе цель: сопроводить Мангельду к Желтому острову, помочь ей справиться с монстром и довести ее обратно, до Ландхааггена. А потом уже можно будет с чистым сердцем следовать в Султанапур, которому, увы, придется немного подождать Конана-варвара.

В задумчивости поглощая кружку за кружкой, киммериец не замечал настойчивых призывов Иавы присоединиться к их общему бодрому пению, не заметил он и того, как мысли в голове его начали путаться, а бутыль перед носом превратилась в Гориллу Грина и грозила ему толстым кривым пальцем, бормоча оскорбительные ругательства. Презрительно хмыкнув, Конан ответил Гринсвельду отборными проклятьями и вскоре, грозно уставившись в темное нутро бутыли, вовсю бранился с ним, то угрожая, а то уговаривая плюнуть на все и вернуть маттенсаи антархам. Гринсвельд не соглашался, и варвар, никогда не отличавшийся терпением, наконец взъярился и тяжелым кулаком со всего размаха ударил Гориллу. И лишь когда тот разлетелся на мелкие осколки, слегка порезав недругу руку, глаза Конана чуть просветлели, и он понял, что разбил всего-навсего бутыль, в которой даже оставалось немного вина.

Варвар пожал плечами, мутным взором окидывая соседей по столу, и в этот момент песня, что орали они охрипшими уже голосами, задела какую-то струну в суровой душе Конана; он прокашлялся и густым, хриплым голосом взревел гимн Крому, широкими взмахами могучих рук помогая себе, а заодно и призывая остальных присоединиться к нему. Гости не заставили себя упрашивать. С восторгом подхватили они незнакомые слова, кто визжа, кто гудя, кто блея, и миг спустя хор под руководством киммерийца уже гремел, сотрясая весь постоялый двор, и хозяин, опасаясь возможных горных обвалов, поспешил укрыться в подвале, а заодно и припрятать оставшиеся запасы.

Солнце уже садилось за горизонт, красными лучами прощально озаряя комнату, когда постояльцы все же утихомирились. Бородач упал под стол, словно соблюдая давнюю традицию всех пьяниц; сайгад и щуплый удалились, обнявшись — причем щуплый нежно поддерживал гораздо более крупного и гораздо более нализавшегося сайгада, заплетающимся языком щебеча ему что-то на ухо; душевнобольной дремал, положив голову на стол и широко раскрыв рот, Из которого словно белый флаг побежденного торчала дочиста обглоданная баранья кость. Куда подевался Иава, киммериец сразу не понял, но с трудом приподняв себя с табурета и выйдя во двор по надобности, там же нашел и шемита — тот привалился боком к навесу и так спал, храпя не хуже лошадей, что удивленно косили на нового соседа и отвечали ему дружественным мелодичным всхрапом. Из лучших побуждений Конан повалил бесчувственного Иаву на землю, зарыл его в солому под навесом, дабы тот почивал спокойно, и удовлетворенный, удалился к себе.