Под чужими звездами - Павел Степанович Бобыкин-Эриксон

— Не беда! — утешал я себя, возвращаясь в свой «отель». — Все равно найду работу. Не сегодня — так завтра или послезавтра. Пока деньги есть. Надо только экономить. И ничего не поделаешь — расстаться на время с мечтой иметь комнатку.

Прошла неделя, месяц. А работу я так и не нашел. Деньги, как я ни старался экономить, таяли с катастрофической быстротой.

И вот их не стало — ни одного доллара. Забрав свой чемодан, я отправился скитаться по улицам. Я теперь знал, что ночь можно скоротать в каком-нибудь заброшенном сарае на портовых причалах или просто на улице. Благо было лето. Товарищи, такие же, как и я, безработные, научили меня избегать полисменов: притворяться не спящим, когда полисмен подходил к скамейке, или ухитряться выспаться днем в сумрачном зале биржи.

Так прошел полуголодный месяц. Постепенно моя одежда уплывала к старьевщику мистеру Холмсу, старому неопрятному человеку, наживавшемуся на скупке и перепродаже разного барахла. Он не брезговал ничем. Я продал свои рубашки, запасные туфли, которыми втайне гордился. Купив их еще в Денвилле, я мечтал щеголять в этих туфлях, когда найду работу. Но так и не случилось их надеть.

Мне пришлось перекочевать на Бауэри-стрит. Эта мрачная улица, заполненная ночлежками, ночными барами, притонами, дешевыми варьете и обветшалыми домами, в которых ютилась беднота, начиналась от Уитхэм-сквера, в южной части Третьей авеню, и прилично одетому человеку даже днем было опасно появляться на ней. Бауэри-стрит оживала вечером. Бродяги, кокаинисты, нищие, проститутки и всякий иной сброд, не имевший пристанища, стекался сюда, чтобы промыслить кусок хлеба и ночлег.

В последний раз я пришел к старому Холмсу. Сняв с себя костюм, я получил от него грубые штаны с подтяжками, куртку в пятнах и двадцать долларов. Мистер Холмс уверял, что штаны как раз по мне, словно по заказу, и заплаты почти незаметны. Все же в таком одеянии мне было не по себе. Я стал таким же, как и многие другие обездоленные, и уже не рисковал появляться на центральных улицах. Снял «койку», то есть старый промасленный матрац, в углу грязной каморки под лестницей у глухого итальянца Луккачио. Он работал по ночам в каком-то вертепе, так что угол до шести утра был свободен.

6

Анри Гарриман служил в портовой полиции и по сравнению с другими полицейскими был более терпимым к безработным. Он не гнал их со скамеек в Сентрал-парке и не придирался по пустякам. Гарриман был добрый бык. Он-то и посоветовал мне однажды пойти в порт, где разгружались баржи. Я помчался прямо по Сорок четвертой авеню, ведущей к портовым воротам. В утреннем зыбком тумане там уже толпились безработные. Тревожная тишина ожидания нависла над людьми, над тупорылыми баржами и над спящими буксирами. Получить работу в порту казалось самым важным в жизни этих людей. Для меня это тоже был последний шанс. Тут стояли старые и молодые, здоровые и слабые. Попадались поденщики в опрятной одежде. Они еще на что-то надеялись, они еще думали поступить на завод или в мастерские. А пока перебивались случайной работой в порту. Большинство поденщиков давным-давно потеряло всякую надежду на постоянную работу. Понурые и усталые, пахнущие подворотней и общественной уборной, они думали только о том, как бы раздобыть несколько центов на хлеб на сегодняшний день. Еще несчастней и забитей выглядели пуэрториканцы и негры. Они держались отдельно.

— Как в отношении работы? — спросил я, подходя к очереди.

Давно небритый человек в выцветшем дунгари — синей матросской спецовке, какую носят моряки торгового флота — ответил:

— Обещали разгрузку. Двадцать барж на рейде. Дай, покурю.

Я отдал ему окурок. Он с видимым наслаждением затянулся.

— Может, удастся попасть на баржу грузчиком.

— Будем надеяться. Ты-то сильный парень. Тебе подфартит, а вот мне… — Он закашлялся и, сжав в кулаке остаток сигареты, весь подался навстречу выходившему из конторки толстяку в легком зеленом плаще, с сигарой в зубах. За ним семенил человек в узких брючках, похожий на ощипанного цыпленка. Толстяк что-то цедил сквозь зубы, а клерк записывал в книжечку, подобострастно заглядывая сбоку в глаза патрону. Поденщики как по команде выстроились в две шеренги, образовав длинный коридор от дверей конторки до ворот причала. На всех лицах было искательное, заискивающее выражение. Босс шел важно, как генерал на смотру, осознавая себя хозяином судьбы всех этих мужчин.

— Нужны грузчики. Сто лбов, — пронеслось по рядам.

Мой сосед, еле сдерживаясь, переминался с ноги на ногу. Губы его шевелились, он читал молитву. Босс шел медленно, иногда останавливаясь перед поденщиками, о чем-то спрашивая и самодовольно ухмыляясь.

— Впервые вижу тебя, парень, — остановился он против меня. — Молотить хочешь? С виду здоров. Покажи свои лапы. Сожми пальцы в кулак.

Я послушно вытянул руки.

— Хорош. Присядь. Согни ноги в коленях.

Я присел.

— О’кей! Открой рот. Покажи язык, зубы!

— Я что, лошадь, что ли?

— Не болтай много. Мне надо знать, здоров ли ты. Отвечать за тебя не желаю, если свалишься в трюм. Запиши его, Вильямс. Пять долларов.

Мой сосед выступил вперед.

— Мистер Уилки! А меня забыли?

— Вижу тебя, старая крыса, но эта работенка не по тебе. Баржи надо разгрузить до вечера.

— О, мистер Уилки! Буду работать не хуже других. Ведь уголь — мое родное дело.

— О’кей! Запиши его, Вильямс. Четыре доллара, но смотри, это в последний раз, Хансен. Стар стал — пора на свалку!

— Есть, сэр! — Хансен поклонился и подмигнул мне: — Босс шутить любит. Уж такой у него характер.

Нас загнали в трюм баржи, и до обеда мы работали как проклятые. Через десять минут все сделались черными от угольной пыли. Блестели белки глаз да зубы. Хансен попал в пару со мной. Мы нагружали уголь в одноколесную тачку и толкали ее к светлеющему квадрату наверху трюма. Сверху спускался крюк. Грузчики торопливо цепляли корзины с углем на крюк.