Паспорт 11333. Восемь лет в ЦРУ - Мануэль Коскульюэла

Здесь я должен проанализировать еще один вопрос, который оказался незатронутым при разборе политических и психологических моментов, а вернее, как это часто случается, остался незамеченным за их фасадом.

Необходимо иметь большую зрелость, чтобы осмелиться взять этого быка за рога, и я не знаю, смогу ли я все связно изложить. Говорят, что материальная нужда или возмущение несправедливостью способствуют становлению революционера. По — видимому, тут имеют значение обе эти причины. Но как уже выше было сказано в связи с конституцией 40–го года, на Кубе был момент, который помог нам, молодым кубинцам — выходцам из буржуазных семей, связавшим себя с революцией, разобраться, где правда. Что же происходит, когда революционер борется против несправедливости режима, хотя и не отождествляет его полностью с социальной системой и видит, что над материальной базой, которая до этого его поддерживала, нависла угроза? Что происходит, когда среди тех, кто отступил, он видит своих уважаемых учителей, к которым относился с таким почтением, или товарищей по студенческим сходкам, на которых обсуждались планы восстания, иногда разумные, иногда фантастические, или друзей по эмиграции в Мексике, по подпольной работе в Гаване? Об оппортунистах говорить не стоит. Они стремились заменить старых политиканов немолодой по убеждениям молодежью и, как только осознали, что идет настоящая революция, сразу же дезертировали. Были и другие. Одни отошли от революции из‑за предрассудков, других удержал собственный эгоизм. Наиболее трагичны случаи отказа от революции из‑за нежелания порвать семейные и родственные узы. Если они сохранили некоторую способность к анализу, то должны были чувствовать себя полностью опустошенными. Они стали жертвой собственной неуверенности. Конечно, нелегко порвать с классом, к которому принадлежишь, с убеждениями, внушенными с детства, с мировоззрением элиты.

А почему я не оказался среди них? Уже в 1958 году мне стало понятно, что наши страны смогут развиваться, если будут обладать сильным государственным аппаратом и централизованной контролируемой экономикой. Этот вывод подготовил переход к осмыслению более сложных понятий.

Я был полностью убежден, что Демахагуа, Барагуа, Дос — Риос, Эль — Моррильо, Монкада и Хирон являются этапами неизбежного исторического преобразования, и в этом заключалось главное. Мне настолько просто было сделать выбор во время событий на Плайя — Хирон, что это нельзя даже назвать выбором: с одной стороны была Куба, с другой — анти — Куба. Все стало на свое место. В час опасности приходит зрелость.

Существует одна логическая закономерность: если ты действительно любишь родину, то неизбежно становишься патриотом. В наших странах честный патриот обязательно становится революционером, революционер — социалистом, вдумчивый и стремящийся к познанию социалист — марксистом — ленинцем.

Пункт назначения — Уругвай

После решения, к которому я пришел во время событий на Плайя — Хирон в 1961 году, все остальное было естественным и логичным. Как я уже говорил, мои первые контакты с членами уругвайской делегации в Гаване в конце 1962 года носили чисто официальный характер. Но Пуртшер и Микале задавали мне и политические вопросы.

Я уже достаточно крутился в этой обстановке и мог отличить один «вопрос» от другого. В Хусеплане я видел представителей многих стран: одни были доброжелательными гостями, другие — равнодушными посетителями.

Их принимал министр Боти, имевший большой опыт международной работы. Тех, кто прибывал с хорошими намерениями, он окружал радушным и заботливым вниманием, а тем, кто имел «задние мысли», он вежливо «давал по носу». Вопросы политического характера в те времена были естественными: к кубинской революции был прикован интерес всего мира.

Было естественным желание понять истоки и перспективы революции. Однако «вопросы» членов уругвайской делегации, а особенно вопросы, которые задавал Микале, выходили за рамки естественной любознательности.

Об опасных поворотах в наших разговорах я сообщил доктору Рехино Боти, бывшему тогда министром экономики и техническим секретарем Хусеплана. Мне посоветовали быть начеку и попытаться выяснить, какие цели преследуют члены делегации. С каждым разом Микале задавал вопросы все с большими намеками. Тогда мы решили высказать ему мое некоторое несогласие с политическим положением на Кубе. С этого момента мы стали неразлучными друзьями с тремя уругвайскими военными. Мы не расставались ни днем, ни ночью. В конце концов, я смог убедиться, что их намерения в отношении меня, особенно если их сравнивать с последующими событиями, были «безобидными»: содействие в получении политического убежища в уругвайском посольстве и в устройстве на работу, если я отправлюсь в Уругвай. Я постоянно говорил о своем желании укрыться в посольстве и уругвайским дипломатам, чтобы прощупать их дальнейшие планы. Салаберри улетел в Майами, чтобы похлопотать о моей визе. Он сообщил, что янки в качестве предварительного условия выдачи визы потребовали снабжения их секретной информацией.

До сих пор все развивалось в рамках Хусеплана, но нам помогали соответствующие кубинские организации, компетентные в подобного рода делах. Это было время тотального наступления на Кубу, постоянных провокаций, непрерывного подстрекательства к бегству с Кубы специалистов и служащих. В некоторых случаях враги только облегчали отъезд с Кубы, в других же они добивались отъезда при помощи подкупа и угроз. Мы уже были привычны к этому. Пусть уезжают, скатертью дорога. Лишь бы не занимались диверсиями.

Получив от американцев предложение вести шпионскую работу, я должен был пройти специальную подготовку. Если янки хотят получать информацию, мы ее им предоставим… и довольно детальную. Но следовало соблюдать осторожность.

Однажды вечером в кабинете доктора Боти, после очередного совещания, проводившегося там каждую неделю, с помощью компетентных товарищей все предстоящие действия были тщательно отрегулированы.

В течение нескольких месяцев Бонифасио отвозил в Майами пропитанные специальным химическим составом листки. Заполнял я их специальным шифром, а сверху писал безобидное письмо.

Наступили дни октябрьского кризиса. Агрессивные действия против Кубы участились. Американцы были готовы вырвать с корнем этот «плохой пример». Кубинские органы безопасности установили, что происходит утечка жизненно важных секретных данных, которые имели отношение к экономике страны. Определили три возможных «источника» утечки информации. Органы безопасности подготовили три актива, то есть три разных дезинформационных факта. Теперь оставалось ждать, какой из них попадет в руки американцев, чтобы можно было выявить непосредственного виновника утечки информации или, по крайней мере, узнать, из какого учреждения или отдела она просачивается.

Необходимо было установить, какой из этих фактов получен ЦРУ. Это было возложено на меня, так как предполагалось, что американское разведывательное агентство проверку полученной информации будет проводить через меня.

Активы были отредактированы таким образом, что одно упоминание темы давало нам точный указатель, откуда она исходит. Все темы имели некоторое отношение к экономическим планам страны. А Хусеплан был главным центром экономического и технического развития. ЦРУ было известно о моей дружбе с Боти, поэтому мы надеялись, что за проверкой информации обратятся именно ко мне. Необходимо было спокойно выждать, пока Бонифасио не привезет новых указаний по поводу моих «доносов». Если через него мы не получим интересующего нас запроса — а это не исключалось, — тогда мне следовало попросить политическое убежище в посольстве Уругвая.

Мы знали, каким длительным допросам подвергаются все эмигранты, прибывающие в Майами. Помимо проверки благонадежности, американцы старались на этих допросах (их называют брифингами) пополнить свою информацию по самым различным аспектам кубинской революции.

Принимая во внимание место моей бывшей работы, логично было предположить, что американцы попытаются у меня выяснить подробности о дошедшем до них активе. Даже малейший намек дал бы нам ключ к разоблачению предательства. После выполнения этого задания я должен был немедленно вернуться на Кубу.

Вот такие обстоятельства привели меня в багажник автомобиля. А вот за то, что привело меня в Уругвай, я должен поблагодарить самих американцев, и в частности ЦРУ.

В посольстве Уругвая возникли некоторые затруднения. Мои симпатии к революции были достаточно известны. Поэтому я представился как еще один «фиделист без Фиделя» и сошелся с группой бывших революционеров. (В действительности большинство из них никогда революционерами и не были.) После получения разрешения на выезд из страны я потихоньку начал от них отдаляться. У меня были точные инструкции держаться подальше от эмигрантов и особенно от их организаций. Мы знали, что ЦРУ держит их под своим строгим контролем, провоцирует среди эмигрантов дрязги и стычки и что ни один из их планов не осуществляется без предварительного согласования с американцами. Эти инструкции, к счастью, совпадали с моим желанием по возможности не встречаться с родственниками и старыми друзьями. Однако длившиеся месяцами допросы в Опалока — о них я расскажу в другой главе — так и не затронули тему разработанных активов. Выявилось, конечно, много интересных вещей, которые могли бы нам пригодиться, но в главном моя миссия, казалось, была обречена на провал. Случались моменты большого напряжения, не лишенные, однако, известной юмористической окраски. Так было, например, с «ковбоем» Фуэнтесом. Он фанатически верил пропаганде, распространяемой о кубинской революции американскими центрами. Однажды, пока мы отдыхали перед началом «работы», между нами произошел следующий «случайный и неофициальный» диалог: