Газета День Литературы # 138 (2008 2) - Газета День Литературы

им наших недр, лесов и пашен тучных!..

Пусть эта ночь пройдёт… И в поднебесье —

ещё взлетит про Украину песня!

Перевод Николая ПЕРЕЯСЛОВА

ПРЕМИИ "ЮНОСТИ"

В Центральном доме литераторов состоялась церемония награждения лауреатов популярного в литературном мире журнала "Юность".

Дипломами со знакомой всем эмблемой "Юности" и ценными подарками были отмечены лауреаты 2007 года по следующим номинациям:

Проза (им. Валентина Катаева)

1. Павел Бригис за цикл рассказов в № 5.

2. Михаил Пак за роман "Лёгкое путешествие по реке" в №№ 8-10.

Поэзия (им. Анны Ахматовой)

1. Дмитрий Бобышев за стихи в № 4.

2. Андрей Шацков за цикл стихов "Венок от сына" в № 9.

Критика (им. Владимира Лакшина)

1. Лев Аннинский за исследование "Эфронт Марины Цветаевой" в № 7.

2. Анна Козлова за материал "Бестселлер: как делала я, и как делали меня" в № 8.

Очерк и публицистика (им. Бориса Полевого)

1. Анна Павлова за материал "Русская Атлантида" в №№ 1–2.

2. Николай Сапелкин за очерк "Русский мир Латинской Америки" в № 10.

Приветствие лауреатам направил министр культуры и массовых коммуникаций Российской Федерации А.С. Соколов.

Вячеслав Шульженко. ДИАЛОГ С ТОЛСТЫМ

Напомню вначале, что именно в "кавказской" прозе Льва Толстого начинает складываться тот образ войны, который возникнет и будет развит затем в "Севастопольских рассказах" и "Войне и мире". Отображая реальную картину войны, писатель одновременно подвергнет серьёзной проверке на прочность свою кардинальную мысль о "человеческом единении", выдвинет в центр внимания проблемы патриотизма, храбрости и самого быта войны.

Можно с уверенностью говорить, что именно толстовский художественный опыт оказал на русскую литературу на рубеже ХХ-XXI веков наиболее существенное воздействие, что следует считать свидетельством устойчивости связей в её преемственном развитии. Что, впрочем, не исключает и наличия вполне естественной в таких случаях полемики с великим художником по целому ряду естественно изменивших с тех пор свою специфику проблем как социально-исторического, так и собственно эстетического свойства.

Роман А. Проханова "Чеченский блюз", который есть, на мой взгляд, лучшее из до сих пор написанного о современных кавказских конфликтах, можно считать примером такой историко-литературной переклички. В нём, равно как и во многих других произведениях писателя, крайне важна общая концепция, главная идея романа. Уже в анонсах, сопровождавших публикацию книги, возникало ясное ощущение авторского замысла и чёткой определённости основной мысли, логикой которой, на наш взгляд, и определяется само построение произведения, несущего в себе столь присущие Проханову признаки яростной идейно-нравственной полемики со своими многочисленными оппонентами.

Проханов показывает, что Кавказ в последнем десятилетии ХХ века стал ареной острой борьбы российских политических группировок. Этот стратегический регион с его крайне сложными проблемами, трагедиями целых народов оказался разменной монетой в политической карьере людей, имеющих довольно смутное представление о Кавказе и далёких от его реальных забот и интересов. Роман позволяет словно воочию увидеть начало чеченской войны, её преступный характер и бессмысленные жертвы. Все они — от контрактника-рядового до командира бригады — стали, кто по неведению, кто по глупости, кто из соображений политической конъюнктуры, а нередко и сугубо эгоистических, корыстных, участниками одного из самых позорных событий в новейшей истории России, аналогов которому трудно отыскать даже в глубоком прошлом страны.

…Ощущением какой-то трагической нелепости пронизаны уже первые страницы романа, которые изображают атмосферу в одной из бригад российской армии накануне её ввода в Грозный. Нет даже приблизительных представлений о смысле операции, отстали тыловые части, но, самое главное, что более всего беспокоит начальника штаба бригады, осмелившегося возразить командующему войсками генералу, — слабая подготовка солдат, их неумение действовать в условиях большого города. Обстановка в самой бригаде напоминает настроения в отрядах анархистов времён гражданской войны. Ненадёжность, дух тления угадываются главным героем романа капитаном Кудрявцевым в блатных частушках, исполняемых похожими скорее на уголовников, чем на солдат, контрактниками; чуть позже он испытывает неясное, похожее на суеверие волнение, когда ротный Дед Мороз вручает каждому солдату автоматный патрон с выведенной на нём цифрой "1995", обозначающей год, который для большинства из них так и никогда не наступит. Своеобразным предсказанием теперь уж неотвратимой, как рок, ночной бойни вдруг станет туша теленка, отрезанная голова которого смотрела "в сумеречную степь", где угадывались очертания Грозного. Даже картины природы (чёрное облако птиц, внезапный снегопад и т. п.) пронизаны трагическим ощущением надвигающейся катастрофы. Природа, сообщает автор, "о чём-то вещала, говорила с людьми на невнятном языке", но люди её не понимали. Последний предупреждающий знак перед Грозным (почти как и на границе двух зон в фильме А.Тарковского "Сталкер") — "огромная свалка с зеленоватыми испарениями, чешуйчатая, усыпанная колючим металлом, мокрой гнилью, рыхлыми комьями пережёванного городом бесформенного вещества, встретила колонну гарью, зловоньем, поднявшимся граем ворон".

Если вспомнить о толстовском "Набеге", то будет совсем не лишним напомнить, что набег как нечто вторгающееся извне в процесс жизни, как активное военное действие занимает в этом произведении достаточно ограниченное место и слагается из двух сопоставленных и противопоставленных актов — нападения и защиты. Два этих акта совершенно естественно вписаны в основную тему и прохановского романа. Но если первый акт набега — нападение — обоими авторами осуждается, при этом особо подчеркивается бессмысленность цели и аморальность людей, допустивших его, то в анализе защиты точка зрения современного писателя существенно различается от той, которую отстаивал классик. Действия, связанные с защитой, он, как известно, нравственно оправдывал, ибо нападавшие несли с собою разрушение и смерть.

В "набеге" же Проханова, при всём внешнем сходстве с классическим вариантом, нет его важного признака — непременного в таких случаях — ухода жителей в безопасное место, что изна- чально отвергает мысль о карательной акции, войска входят в город не с целью стереть его с лица земли, а для восстановления конституционного строя, к каким бы последствиям в дальнейшем это ни привело бы. Именно так в романе восприняли, кстати, российских военных и сами горожане, поведение которых живо напомнило Кудрявцеву кадры фронтовой кинохроники, когда благодарные жители встречали войска на площадях освобожденных городов, в том числе, не стоит забывать, и европейских.

Другое дело, что это гостеприимство чеченцев изображается автором сродни дарам данайцев, изощрённым в своём лицемерии трюком, своеобразным сыром, служащим приманкой в мышеловке.

Трудно здесь не вспомнить и о встрече наместника Кавказа М.С. Воронцова с восставшим против Шамиля Хаджи-Муратом, описанной в толстовской повести. Тогда русский князь и кавказский наиб даже формально, в отличие от прохановских героев спустя сто сорок пять лет, не считались соотечественниками и, встретившись глазами, "прямо, без слов, высказывали друг о друге всю истину: глаза Воронцова говорили, что он не верит ни одному слову из всего того, что говорил Хаджи-Мурат, что он знает, что он — враг всему русскому, всегда останется таким, и теперь покоряется только потому, что принуждён к этому. И Хаджи-Мурат понимал это и всё-таки уверял в своей преданности".

Как и Толстой, Проханов полностью развенчивает романтику кавказской войны, показывая её грязную изнанку, гниль военного быта, где есть жульничество и пьянство прапорщиков, унижающее достоинство офицера заискивание перед солдатами из бывших блатных, разнузданность и наглость контрактников. Но он, в отличие от своего великого предшественника и некоторых современников, снимает романтический флёр не с русских персонажей романа, а с чеченских, показывая их жизнь и борьбу не в возвышенном духе, как это делают в некоторых своих произведениях В.Дёгтев или А.Ким, а в предельно критическом ракурсе. Теперь уже не Розенкранц, Болхов или Крафт, с присущими им "фанфаронадой и хитрыми фразами при свисте пуль, с игрой в презрение к смерти выглядят марионетками бесчеловечной комедии — войны", а мятежный чеченский генерал "с кошачьими усиками", хозяин дома чернокудрый Исмаил, его родственник — преподаватель истории одного из грозненских вузов. Вся "романтика" чеченцев, по Проханову, сводится к подлости, жестокому истреблению ни в чём не повинных людей, каннибальскому глумлению над трупами. Сам собой отпадает столь мучавший всякий раз Толстого вопрос и о справедливости войны, ибо российские солдаты на этот раз выступают не захватчиками, а скорее, если следовать логике изображённых в романе событий, защищающими.