Семейный экипаж - Станислав Романовский

Думы Нурлана прерывают отец и мать. Они идут сюда со свёртками, и по выражениям их лиц мальчик догадывается, что в мире произошло нечто важное.

— Куда ты убежал? — выговаривает мать и подаёт сыну свёрток — полотенце, трусы и майку, завёрнутые в газету, — и объявляет с великой радостью: — С отцом в баню пойдёшь!

Мужчины — отец и сын — раздеваются в предбаннике, присматриваются друг к другу, и, привыкая к отцу, подражая ему, Нурлан по-военному аккуратно складывает одежду на лавке и идёт за старшим в парилку.

Жар — упругий, косматый! — перехватывает дыхание, толкается, и Нурлан пятится. Отец удерживает его, моет, трёт колючей мочалкой, оглаживает берёзовым веником, и мир качается в банном пару — горячий до звона в ушах и неразличимый.

Хотя почему неразличимый?

Нурлан видит красные, золотые, лазоревые камни каменки, и по ним, как человечек в башлыке, снуёт эфирный огонь. А отец уже окачивает сына из ковша прохладной водой и приговаривает:

Убегу от болейНа белом коне.Ускачу от хворейНа красной лошади.На золотой кобылицеУмчусь от напастейВ тихую долину,На шёлковые травы.

И камни каменки кажутся мальчику многоцветными конями, а эфирный огонь в башлыке — им самим: маленьким, проворным, бесстрашным всадником!..

Отец заворачивает сына в мохнатое полотенце, выносит в предбанник, ставит на скамью, а сам убегает в косматый жар парилки, плотно затворив за собой дверь.

Мальчик с уважением прислушивается к сочным ударам веника, к кряхтенью и стонам отца.

Слушать ему надоедает, и, не вылезая из полотенца, он идёт к выходу мелкими шажками.

Мимо, облепленный берёзовыми листьями, пробегает голый, малиновый от жара отец с выпученными глазами.

С разбегу он подпрыгивает на порожке и ныряет в реку. Тотчас с дальнего плёса снимаются дикие гуси. В закатной мгле свистят их крылья, и что-то невыразимо вольное живёт в этом свисте и хлопанье крыльев, отчего у мальчика сжимается сердце.

Сверху Нурлану хорошо видно, как под водой малиново светится тело отца, как он по-лягушачьи толкается ногами, и ему, раскалённому, должно быть! благостно в этой светлой, как роса, реке.

Наконец отец выныривает, мотает головой, отряхивая с волос влагу и издаёт победный клич:

— Воля!

И опять уходит в глубину остужаться.

После бани отец, несколько не похожий на себя — багроволикий, с распустившимися усами, пьёт чай в столовой. На стане остались мама, она после мужчин тоже парилась в бане, повариха Алевтина и Нурлан.

Отец пьёт густой чай, пиалу за пиалой, голый до пояса, а мать то и дело промокает пот на его груди и спине двумя полотенцами.

— Простуда выходит, — говорит отец. — Прошлая и будущая.

Он глядит на Нурлана, а Нурлан на него и, не выдержав, просит полотенце у матери:

— А я?

Бережней бережного сын вытирает сильные бронзовые плечи отца, дотрагивается до белой отметины на шее и спрашивает:

— Папочка, пуля?..

— Простуда, — говорит отец. — Стояли мы на острове с пушкой и пушке окоп долбили. Ломы ломались — до того земля закаменела от холода. Тут меня и прихватила простуда, но я виду не подал, с батареи не ушёл.

— Как дедушка! — радуется Нурлан. — Его на Лысых горах ранило, а он из окопов тоже не ушёл.

— Как его здоровье-то? — спрашивает отец. — Не болеет?

— У стариков одна болезнь — старость, — отвечает мать. — А так ничего. Хлопотливый.

— Он всю жизнь такой — мой родной прадедушка, — улыбается отец и гладит Нурлана по голове.

Рука у отца сильная, а гладит он легонько, как целует, и Нурлан спрашивает:

— Папа, ты много раз стрелял из пушки?

— Приходилось.

— А уши затыкал?

— Никогда.

Нурлан вспоминает минувшую грозу и удивляется:

— Почему ты уши не затыкал?

— Потому что я солдат. Артиллерист. А артиллеристы никогда не затыкают уши. Я открывал рот, чтобы не лопнули барабанные перепонки.

— А если в рот бабочка залетит? — вслух задумывается Нурлан. — Она залетит и вылетит?

Разморенный баней и чаем, отец улыбается, одной рукой гладит Нурлана, а другой маму. И от этого мальчику хорошо: все трое рядышком, вместе, и по всем троим идёт одно тепло.

— Ты кого-нибудь убил из пушки? — спрашивает Нурлан и пугается своего вопроса.

— Никого, — говорит отец. — Я на учениях только стрелял… Всякое было. А через границу они не пошли, побоялись. Советский Союз всё-таки!..

Повариха Алевтина, подперев щёку рукой, с добром глядит на всех троих и говорит, как поёт:

— Хорошо нынче на стане. Тихо. Покойно. Весь народ в чистом поле… Страда. Вот мы и страдаем.

— С утра тоже в ноле пойду, — вслух загадывает отец. — А то и раньше.

Воспоминания об отце, доармейском, безусом, сейчас приходят к мальчику, живые и явственные, и, соприкасаясь с явью, наполняют душу человека неизъяснимым счастьем, от которого теснится дыхание. И это здание, пропахшее кухней, и эта речка, и эта банька-землянка, и эта степь, и небо над ней так милы мальчику, как прежде не были милы никогда, оттого что они освящены присутствием родителя.

Нурлан всматривается, вслушивается в отца, вдыхает его тепло и, как ягнёнок, трётся головой о его руку.

Глава десятая

РАЗГОВОР С ЛИСТВЕННИЦЕЙ

Ближе к вечеру Нурлан собирается встречать родителей. На стане никого нет, кроме поварихи Алевтины. Да на вешалке висит чёрная кожаная фуражка. Её забыл Инкогнито, которого за ненадобностью отправили в город. Эта фуражка почему-то беспокоит Нурлана. Он старается быстрее прошмыгнуть мимо неё и по пыльной дороге бежит в поле.

Там, где работают родители, над полем, как зелёная округлая гора, возвышается пятисотлетняя лиственница.

Она одна-одинёшенька на всё величайшее безлесное пространство.

Лиственница растёт в плоской круглой лунке, куда, оберегая её от засухи, сбегаются дождевые и вешние воды. Узловатый ствол её, мученный морозами и ветрами, ветвится невысоко от земли, и весь он в морозобойных трещинах и буграх-мозолях, как ладонь крестьянина.

Мальчик распахивает руки, обнимает, сколько может захватить, тёплый древесный ствол, прижимается к нему щекой и близко видит натёк смолы. А в нём, как синий жук в янтаре, запеклось железо. Четырёхгранник.

Наконечник боевой стрелы!

Какую тайну хранит он — кованый кусочек металла? Были времена, когда такой стрелой лучший лучник насквозь пробивал трёх сайгаков на бегу, на лету. Или доставал белого лебедя под облаками и относил на царскую кухню. Или просекал самую крепкую кольчугу…

А что, если извлечь наконечник из засмолка и показать отцу? Отец про оружие многое знает.

Чем извлечь-то?

Да и больно будет дереву: живое оно.

Нурлан гладит его, пальцами опробует наросты, неровности, морозобоины, слышит тяжёлый потаённый гул и мысленно разговаривает с деревом:

«Тебе хочется в другие страны?»

«Как это?»

«А так. Всю жизнь ты стоишь на одном месте. Нигде не была, никуда не ездила. Разве тебе не хочется объехать весь мир?»

«Нет».

«Почему? Разве это плохо: лиственница-путешественница?»

«Здесь я слышу весь мир. Мои корни ветвятся глубоко-глубоко, припадают к чистейшим родникам тысячелетий, и этим я жива. Мои корни слышат всю Землю, ее мантию и удары расплавленного слитка — сердца Земли».

«У Земли — крепкое сердце?»

«У неё огромное, горячее сердце. Оно крепкое, если ему не мешать. Люди пробиваются к нему. Если задеть его неосторожно, оно может остановиться. Скажи людям, чтобы они берегли сердце Земли. Ты им скажешь?»

«Я им скажу обязательно!»

«Говорить мало: ты должен сберечь сердце Земли».

«Один?»

«Нет, конечно. Хороших людей много. Если вы сохраните сердце Земли, оно будет жить долго-долго».

«Вечно?»

«Не знаю. Ночами я простираю ветви в небо, вижу и чувствую звёзды, постигаю их свет и пути. Я знаю: забытая звезда падает и гаснет. Погасшее не возгорается. Земля, если не любить её, тоже может погаснуть».

«Мы не дадим ей погаснуть!»

«Я верю».

«Скажи, Лиственница, кто это шумит в твоих ветвях?»

«Птицы большие и малые, как бабочки. Их так много, что я сбилась со счёту. Без них я не жила бы так долго. Я знаю: без меня им будет худо, и живу».

«А одинокий орёл-могильник?»

«Сейчас он здесь. Дремлет в брошенном вороньем гнезде. Слышишь, он переступает с ноги на ногу, отчего гнездо крошится и трещит?»

«Почему он не построит себе орлиное гнездо?»

«Я спрашивала почему. Он говорит: «Представь себе, я построю орлиное гнездо. Но для кого? В нём не будет орлят. А без орлят — гнездо не гнездо».

«В твоём теле сидит наконечник стрелы. Хочешь, я выну его?»

«Во мне сидит много железа, и от этого тело к непогоде болит. Но вынимать железо не надо: оно срослось со мной».