Черное танго - Режин Дефорж

— Ты не должна сидеть сложа руки в четырех стенах и ждать, когда их к тебе приведут. Кто тебе сказал, что их вообще найдут? Ведь таких, как они, — тысячи. Это все равно, что искать иголку в стоге сена. Мы сами должны подключиться к поискам и сами должны отомстить. Но прежде всего нам нужно выяснить, есть ли у нас хоть какой-то шанс отыскать своих близких. Многие из уцелевших узников Маутхаузена сейчас находятся в лагере для перемешенных лиц под Линцем. Вот туда-то мы и отправимся. Линц находится в трех часах езды от Мюнхена по железной дороге.

Им пришлось, однако, потратить два дня на эту поездку в переполненном вагоне поезда, который поминутно останавливался и часами не трогался с места. Приехав, наконец, в Линц и пройдя тщательную проверку документов, Сара и Самюэль буквально набросились на уличного торговца горячими напитками и сосисками. Утолив голод, они спросили у торговца, не знает ли он, где можно было бы остановиться двум приезжим. Вместо ответа торговец воздел руки к небу, но тут же тихонько шепнул, что, возможно, его сестра смогла бы их приютить за приличное вознаграждение.

Как выяснилось, приличное вознаграждение равнялось стоимости апартаментов из нескольких комнат в первоклассном парижском отеле. В комнате, которую им сдали, было две кровати, печка и умывальник за ширмой. По тем временам это был предел роскоши. Наскоро приведя себя в порядок, Самюэль и Сара направились в недавно созданный Еврейский комитет Линца. Там они обнаружили множество мужчин и женщин с худыми и бледными лицами и темными кругами под глазами, бедно и не по росту одетых, толпившихся в двух маленьких комнатках и у порога кабинета, где находились списки уцелевших узников. Выкрики и смех, проклятия, брань и объятия… Устав от этой толчеи, Сара выбралась на улицу и, прислонившись к стене дома, закурила. К ней тут же потянулись руки за сигаретами, в результате пришлось раздать всю пачку. Она была одета в габардиновое пальто элегантного покроя, шерстяную шапочку-тюрбан, туфли из натуральной кожи, а в руках держала кожаную же сумочку. Входившие в помещение внимательно разглядывали ее, особенно женщины. Погруженная в свои мысли, она не сразу заметила высокого, очень худого человека, остановившегося возле нее. До ее слуха донеслось:

— Могу я чем-нибудь быть вам полезен, мадам?

Сара подняла голову. Ее поразил устремленный на нее взгляд незнакомца. Он смотрел пристально, испытующе, проникновенно, как бы стараясь что-то прочесть в ее душе. В его глазах светилась доброта, но это были печальные, невероятно печальные глаза.

— Благодарю вас, месье, думаю, ничем. Я жду двоюродного брата, он там, внутри.

— Вы ищете родственников, друзей?

— Я лично не ищу никого. Мой отец и муж убиты. Вся семья погибла, за исключением двоюродного брата Самюэля, который еще надеется отыскать близких.

— Хорошо, что надеется. Надежда помогает жить. И потом, кое-кого все же удается отыскать.

Вместо ответа Сара криво усмехнулась.

В это самое мгновение со ступенек сбежал счастливо улыбающийся Самюэль с мокрым от слез лицом, таща за собой страшно худого юношу.

«Он, должно быть, рехнулся?» — подумала Сара.

— Вот! Это — Даниэль, мой младший брат!.. Я нашел его! Бог милостив к нам, Сара, это же мой братик!..

Бог милостив к нам! Где только вычитал это блестящий адвокат-атеист? Сара чувствовала, как в ней поднимается холодное озлобление. Ее взгляд встретился со взглядом юноши, и она прочла в нем то же озлобление.

— Вот видите! Не надо отчаиваться, — произнес незнакомец.

— Да, конечно, — сухо ответила Сара.

Самюэль подошел к ним, не выпуская руки брата.

— Даниэль, ты не знаком с нашей двоюродной сестрой Сарой Мюльштейн. Обними ее.

Они обнялись под внимательным взглядом незнакомца.

— Симон, поторопись, ты нам нужен, — послышался женский голос из кабинета.

— Иду. До свидания и удачи вам!

Сара остановила его.

— Извините, не знаете ли вы, кто руководит этим комитетом?

— Я.

— Мне необходимо с вами поговорить. Это очень важно. Когда я смогла бы увидеться с вами?

— Приходите сегодня вечером, часов в восемь, ко мне домой на Ландштрассе.

— Благодарю вас. Меня зовут Сара Мюльштейн.

— А меня Симон Визенталь.

За обедом Даниэль невозмутимо, кратко, не вдаваясь в подробности, рассказал, как были арестованы он сам и его родные, как по прибытии в концлагерь дедушка и бабушка были сразу же отправлены в газовую камеру, как потом исчезли мать и сестры, которых, вероятно, отправили в Равенсбрюк, как у него на глазах умер от истощения отец.

Восемнадцатилетний юноша произносил это бесцветным голосом, без видимого волнения. С первой же минуты Сара почувствовала к нему расположение, однако молодой человек отнесся к ней скорее с недоверием, сочтя ее слишком красивой, несмотря на шрамы на щеках, и слишком элегантной. И только когда она сняла с головы тюрбан и показала вытатуированный на запястье номер, он оттаял и, бросившись к ней со слезами на глазах, прижался, как ребенок, к ее груди. С этого дня они были объединены чувством братства, сопричастности и полного взаимопонимания. В тот день он впервые плакал о себе самом.

Сара настояла на том, чтобы на беседу с Симоном Визенталем явиться одной, без провожатых.

Его квартира состояла из одной скромно обставленной комнаты с окнами, выходящими в садик. Именно из-за этого садика Визенталь и решил там поселиться.

— Чем я могу вам помочь? — спросил он Сару.

— Вы можете помочь мне отомстить, — ответила она.

— Так я и думал. Я прочел в ваших глазах, что именно с этим вы ко мне обратитесь. И хотя я понимаю ваши чувства, но отнюдь их не одобряю. Лично я хочу другого. Я хочу справедливости.

— Как можете вы, испытавший, как и я, ужасы нацизма, говорить о справедливости! — воскликнула в раздражении Сара.

— Именно поэтому я и хочу справедливости. Мы должны выступить как свидетели перед всем миром. Я не верю в коллективную ответственность всего немецкого народа. Могу лично засвидетельствовать, что были в эсэсовских войсках солдаты, гуманно относившиеся к еврейским заключенным…

— Вряд ли таких солдат было много, — с нехорошей усмешкой прервала его Сара.

— Довольно и одного праведника. Вспомните Содом и Гоморру…

— Ну, хватит! Я пришла сюда не затем, чтобы выслушивать цитаты из Библии. Если Бог и существовал когда-нибудь, то в концлагерях его умертвили.

— Но ведь вы вышли оттуда живой, так же как и я. А почему? Почему нас с вами пощадили, тогда, как сотни тысяч других были убиты?.. Чем заслужили мы право на выживание? И теперь разве мы не должны сделать все, чтобы оправдать эту милость судьбы? Первое время я, так же как и вы, думал о мести. Ведь вся моя семья погибла. Мать увели на моих глазах, жена тоже наверняка погибла… «Для кого, для чего жить?» — спрашивал я себя. Чем больше проходит времени, тем длиннее становится список погибших… Жертвы нацистов исчисляются миллионами…

— Разве эти миллионы убитых не взывают к мести?

— Нет, они требуют справедливости. Они требуют суда и наказания убийц, они требуют разоблачения преступлений перед всем миром, они требуют, чтобы мы сами никогда этого не забывали и чтобы дали наказ нашим детям и детям наших детей навсегда сохранить о них память, чтобы ничего подобного не повторилось ни через двадцать, ни через сто лет…

Комната казалась слишком тесной для этого высокого худого человека, ходившего по ней из угла в угол. Выглядевший таким спокойным в начале разговора, он теперь беспрерывно жестикулировал, что выдавало сильное волнение.

— Еврей, верующий в Бога и в свой народ, не может верить в коллективную виновность всего немецкого народа. Разумеется, немцы не могли оставаться в полном неведении относительно зверств, чинимых за колючей проволокой лагерей смерти. Но страх и стыд заставляли их отводить глаза от разграбленных еврейских магазинов, от соседей-евреев, уводимых полицией, от еврейских детей, выгнанных из школ, от свастик, намалеванных на витринах еврейских лавок.

— Все, что вы говорите, показывает, что немцы обо всем знали, и в то же время вы утверждаете, будто они не несут коллективной ответственности.

— Тысячелетиями весь еврейский народ, вплоть до детей в утробах матерей, объявлялся «коллективно виновным» то в смерти Христа, то в эпидемиях средневековья, то в коммунизме, то в капитализме, то в опустошительных войнах и в кабальных мирных договорах. Все беды человечества, от чумы до атомной бомбы, происходили якобы «по вине евреев». Мы стали вечными козлами отпущения. Но мы ведь прекрасно знаем, что не несем за все это коллективной ответственности. Так как же мы можем возлагать на любой другой нарой коллективную вину за преступления, совершенные отдельными его представителями, как бы ужасны эти преступления ни были? Я молю Бога дать мне силы выполнить до конца задачу, которую я перед собой поставил, — пусть ни один преступник не чувствует себя в безопасности, пусть знает, что везде и всюду, до конца дней мы будем гнаться за ним по пятам, чтобы, в конце концов, заставить ответить перед судом за преступления, совершенные против человечества.