Маргарита Ангулемская и ее время - А. Петрункевич

Конечно, дамы при дворе были и раньше, но они не принимали того активного и непосредственного участия в придворной жизни, которое стало привычным в ХVI веке. Все они состояли на службе у своей государыни; она, взяв на свою ответственность дочерей лучших домов Франции, строго следила за их поведением, заботливо охраняя их доброе имя. Так было при Анне Бретонской и так же относилась к этому ее дочь, Клод. Однако Клод была слишком мало королевой, чтобы иметь хоть какое-нибудь влияние на то, что делалось при дворе.

Действительной, полновластной королевой была Луиза, герцогиня Ангулемская, графиня Савойская. Она одна могла бы, если бы хотела, уберечь французский двор от той испорченности, распущенности, что очень быстро развилась в нем и разрасталась все больше и больше, доведя его до критического положения в царствование последних Валуа. Луиза могла повлиять на сына, который любил ее и беспрекословно подчинялся ей. Но Луизе было 39 лет, а из-за темперамента и подвижности своей она казалась гораздо моложе. Ей самой, как и Франциску, нравилась веселая и беззаботная жизнь, полная удовольствий и развлечений.[16] Теперь Луиза, графиня Ангулемская, предъявляла к нравственности других такие минимальные требования, что невольно наводила на мысль о том, что и по отношению к ее нравам нужна такая же снисходительность. Почти все историки рисуют Луизу с очень невыгодной стороны и приписывают ей пагубное влияние как на сына-короля, так и на дела Франции, в которых она участвовала до самой смерти (в 1531 году).

В своей «Истории Франции» (Histoire de France. Paris, 1615) Ф. де Мезере (Мézeray) пишет:

Вмешательство женского элемента в придворную жизнь имело вначале очень хорошие последствия. Прекрасный пол ввел при дворе вежливость и услужливость и заронил искру великодушия в благородные души. Но вскоре затем нравы испортились; назначения и милости распределялись по усмотрению женщин; они были причиной того, что в правительственных сферах привились плохие правила и древнее галльское чистосердечие скрылось еще глубже, чем целомудрие.

Действительно, прекрасные дамы, приехав из захолустья и получив значительную свободу действий, очень быстро осваивались при дворе, и происходило «вмешательство женского элемента». Времяпрепровождение и забавы стали несколько иными, чтобы женщины могли принимать в них участие. Постепенно складывается светское общество. Некоторые дамы держат салон – здесь, конечно, царствует женщина, здесь ведутся остроумные беседы и в недалеком будущем сосредоточится художественно-литературная жизнь страны. Доступ в это царство открыт каждому уму, каждому таланту; но формы, в которые отливаются ум и талант, должны быть отшлифованы, и тогда слова не оскорбят ничьего слуха, образы не осквернят ничьего воображения. Собираясь вместе в парадных гостиных блистательных женщин Франции, мужчины (сам король, а также военные, царедворцы, прелаты,[17] ученые, художники и поэты) начинают проникаться правилом, которое сто лет спустя выразил в стихах Лафонтен:

Qui pense finementEt s’exprime avec grâce,Fait tout passer – car tout passe.[18]

Однако должно было пройти какое-то время, чтобы изменилось представление о том, что прилично, а что уже недопустимо. Истории, которые при Франциске I считались облеченными в приемлемую форму и которые никого из образованных людей не шокировали, в конце того же XVI столетия казались уже неудобными для чтения вслух или пересказа. Такова, между прочим, и судьба «Гептамерона», написанного Маргаритой Ангулемской и послужившего одним из главных оснований для ошибочных утверждений о легкомысленном поведении самой королевы. В представлении позднейших читателей это произведение сливалось с автором, и Маргарите (скромной, набожной сестре Франциска I) были приписаны свойства и качества, которыми она обрисовала многочисленных и разнообразных действующих лиц своих рассказов. Это случилось, например, с историком Ф. Шлоссером,[19] который в своей «Всемирной истории» обрисовал Маргариту самым ложным образом.

У Франциска I еще нет постоянной резиденции, и хотя Париж уже значится столицей государства, но король бывает в нем недолго. В сопровождении своего двора он перекочевывает из одного города или замка в другой. Марино Джустиниано, венецианский посол, рассказывает, что за четыре года, пока длилась его посольская служба во Франции, двор всегда путешествовал, нигде не останавливаясь более двух недель: «Vagando sempre per tutta la Francia!».[20]

Вот как знаменитый скульптор Бенвенуто Челлини описывает в автобиографии одно из таких путешествий:

Мы следовали за двором со всевозможными приключениями. Королевский поезд требовал всегда больше двенадцати тысяч лошадей, потому что в мирное время, когда двор в полном сборе, в нем насчитывают восемнадцать тысяч человек. Иногда мы останавливались в местечках, где было всего-навсего два дома; тогда разбивались парусинные палатки, наподобие цыганских, и часто приходилось очень страдать в этих помещениях…

Кочевой образ жизни немало вредил ходу государственных дел, к которым, кстати сказать, Франциск не чувствовал большой склонности. Он ограничивался только повелениями, не входя в рассмотрение того, насколько они исполнимы и исполняются, и предоставлял все управление фаворитам и советникам, которые почти всегда злоупотребляли своей властью.

Глава 3

Cвет знаний

Франция и Италия близки не только территориально, но и по культурно-историческому развитию. XVI век во Франции соответствует XV веку в Италии: это полный расцвет духовных сил человека, сбросившего с себя все оковы прежних времен. Европа ожила после тяжелого, мрачного Средневековья. Великие географические и научные открытия произвели переворот в мировоззрении людей и установили совсем иное соотношение между человеком и природой. Критик Эмиль Фаге (Faguet) в своей работе «Шестнадцатый век» (Seizième siècle. Études littéraires. Paris, 1894) замечает:

Маленькая земля Средних веков, неподвижно укрепленная среди низкого неба, опрокинутого над ней, с Богом-отцом, находящимся над людьми здесь, совсем близко, – все это внезапно изменилось.

Небо расширилось и утратило пределы; земля стала еще меньше, чем она была, и, притягиваемая какой-то таинственной силой, с неимоверной скоростью понеслась в неведомые пространства. Сам человек из царя и господина превратился в ничтожное существо, затерянное в маленьком уголке бескрайнего мира. Искание Бога пришло на смену непосредственному ощущению его близости. Это одна из характерных черт нового времени. «Для мощных умов и для великих душ Бог, сделавшись бесконечно далеким, стал и бесконечно вели ким, но мощные умы и великие души так редки», а остальные, потеряв наивную веру (которая согревала их дедов и прадедов), любовь и непосредственное чувство к Богу, ничем не заменили этой потери. Искать Бога было некогда, и потому люди стали жить без Него. Общий упадок веры засвидетельствован всеми современниками. Вера уступила место суеверию. П. Готье (Gau-tiez), характеризуя XVI век, говорит: «Большинство верило во все, меньшинство же не верило ни во что». Последнее не совсем верно. Меньшинство верило в знание и жаждало его, верило в истину и стремилось к ней.