Клуб «КЛУБ» - Афанасий Полушкин

Она вылезла из-под грузовика, подняла над головой зажженную зажигалку и сразу погасила. Он тут же начал поджигать тряпки, торчащие из горлышек бутылок. Из-под ЗИЛа прыснула струйка огня.

Последняя фаза операции – отход. Она бежала легко и невесомо. Он старался, но отставал. Когда грохнуло, они были уже почти на Котельнической набережной.

Она вернула ему нож, он молча похлопал ее по плечу. Вот за что он ценил ее – за креативность. Вот уже больше года он не соглашался взять себе другого напарника, а она – перейти на работу в городской штаб.

До галереи «Подвалъ» он добрался на метро. Быстро переоделся, поблагодарил товарища, который прикрыл его на время отлучки. «Она хоть стоит того?» – только и спросил товарищ. Он молча кивнул и встал на фэйс-контроль.

Под утро к воротам галереи, в которой проходила вечеринка, подкатил белый лимузин, из которого со смехом и визгом вывалились четыре молодые дурочки и два сонных толстяка. Когда они, выкурив по сигарете, прошли в галерею, ОНА на него даже не взглянула. А ОН ее просто не узнал.

Отсюда мораль: Ну вот, я так и думал, что фейс-контроль – это полная лажа.

Intersaison. Сергей Фабр. Африка

Рассуждение о публицистике Захара Прилепина, подготовленное для книги «Сто нелепостей современной литературы»

Оговоримся сразу – не обо всей публицистике, а о тех ее фрагментах, что печатались журнале со странным таким названием… Написал бы – дурацким, но, если вдуматься, все названия дурацкие, в том числе и название этой статьи.

Почему Африка? В рассказе «Чувство долга» есть такие слова: «Какой бы топор подложить под компас, чтоб наш корабль, идущий самым верным курсом, все стороны света перепутал, поплыл отсюда, куда глаза глядят…» Без всякого сомнения, автор вспоминает фильм моего (а уж его – тем более) детства «Пятнадцатилетний капитан». Там на китобойном судне, направляющемся в Америку («идущем самым правильным курсом»), случайно взятый в команду повар Негоро (а на самом деле – работорговец Перейра) подложил под компас топор, в результате чего корабль прибыл не в Америку, а в Африку.

Не могу сказать с полной уверенностью, ассоциирует ли автор себя с работорговцем, пиратом и беглым каторжником (как это недавно произошло с одним милиционером, представившимся демонстрантам цитатой из того же фильма: «Я Себастьян Перейра»), но, видимо, стабильный курс на Америку ему совсем не нравится. В том понимании Америки – «огромной туши США, застящей белый свет» (рассказ «Фидель: левый марш»), – которое сложилось у него в голове. Африка – лучше.

Из другого рассказа: «Поедем на авто, несогласный» – читатель может узнать, что мы, возможно, уже в Африке: «В общем, у меня возникает ощущение, что я живу в какой-то африканской стране».

Еще раз отметим, нам представляется, что автор – не Себастьян Перейра, более того, он относится к таким перейрам с нескрываемой брезгливостью, что видно уже по рассказу «Камуфлированные будни эпохи перемен»: «Еще в бытность работы в ОМОНе мне и моим однополчанам приходилось подрабатывать охранниками. …Мы охраняли – назовем вещи своими именами – воров из числа новых знакомых нашего командира, тоже начинавшего осваивать великий и ничтожный русский бизнес». (Мельком отметим, что «великий и ничтожный» – явная отсылка к «великому и ужасному» обманщику Гудвину из книги Александра Волкова «Волшебник изумрудного города». Тяготение к детским впечатлениям для брутального «я» рассказчика – как щербинка на гладком лезвии ножа.)

Кто же он тогда в Африке, этот рассказчик, биографически совпадающий с автором? Что он там (здесь) делает? Ну, наверное, он некий сторонний наблюдатель, которого случайно занесло в Африку. Ничего он не делает. И от нечего делать он наблюдает и комментирует местные нравы. Так, по крайней мере, следует из рассказа «Камуфлированные будни эпохи перемен»:

«Занятная примета времени: многие представители нового поколения российских писателей начинали свой творческий путь именно в охранном бизнесе».

«Манеры звезд не принципиально отличались от повадок прежних наших клиентов, но первое время на певчих птиц было хотя бы любопытно смотреть».

В общем: «В Африке акулы, в Африке гориллы, в Африке большие злые крокодилы будут вас кусать, бить и обижать». Но рассказчику не страшно, скорее – ЗАНЯТНО и ЛЮБОПЫТНО. Согласитесь, оба использованных слова свидетельствуют о его ЛЕГКОМ интересе к тому, что происходит и о некоторой ОТСТРАНЕННОСТИ от событий, хотя события эти происходят именно с ним. А наблюдает он за нравами немного со стороны, скорее всего, потому, что настоящим африканцем себя не чувствует. Давайте попробуем посмотреть с ним в одну сторону, чтобы разглядеть, что же его интересует.

Рассказчику не хватает денег для покупки автомобиля («Чувство долга»), он пытается взять кредит в банке:

«Они говорят: вот договор займа на три года, вот на два.

– Не-на-до, – отвечаю, – мне ни на три года, ни на два. Дайте мне на месяц.

– Нет, на месяц нельзя.

– А на два месяца?

– Ни на два месяца нет, ни на три. Только на год.

Дальше – смешнее».

Конструкция диалога, заметим, совершенно «довлатовская», им, Довлатовым, сооруженная, крепко сбитая, наждачной бумагой зашкуренная, лаком покрытая, – бери да пользуйся. Но есть одно отличие. Довлатов в этом мире был – естествоиспытатель. Он людей изучал, он любовался ими и, в конечном счете, он их понимал. А Прилепин – наблюдатель. Ему изучать и понимать неинтересно, потому что он уже знает, как должно быть устроено. Его задача: фиксировать и сравнивать. Вот так должно быть (кредит – на два месяца, охрана – достойным людям т. п.), а вот так – есть: смешно и любопытно, но нелепо, неправильно, гадко, грязно. Поэтому у Довлатова мы никогда не найдем фраз подобных, например, этой: «Оставьте нам хоть что-нибудь, хотя бы одно крепкое место в этом болоте, где мы удержимся на одной ноге, вторую поджав, что твоя цапля – с неизменной лягушкой в клюве» (рассказ «Слишком много правых»).

(Ну никуда не деться от детских впечатлений. Болотная метафора – из «Журавля и цапли», разумеется, русской народной сказки).

Выбирая для характеристики условного рассказчика у Довлатова термин «естествоиспытатель», я сделал это сознательно. Мне нравится то, как тот «испытывает» людей: на прочность, на чувство юмора, на искренность, дружбу, любовь. «Наблюдатель» Прилепин не таков. Он либо судит своих персонажей, либо любуется ими.

Вот он судит: «Мы и так в последние времена оказались почти что в пустоте: с тысячелетним рабством внутри, с историей Родины как сменой методов палачества…» («Слишком много правых». И обратите внимание: «последние времена» – это лексикон пророков и юродивых, из словаря не судьи, но судии). Вот опять судит: «Что же такое случилось с нами, как же все это снова началось? Или еще не началось. Или не кончалось никогда?» («Поедем на авто, несогласный»).

А вот любуется: «Он по-прежнему полон достоинства, и в отличие от большинства государственных правителей минувшего столетия, известных мне (уж российских-то наверняка), не делает вид, что собирается жить вечно» («Фидель: левый марш»). Вот снова любуется: «Мы рассматриваем фотографии Всеволода Емелина, и невооруженным взглядом видно, что в подавляющем большинстве случаев поэт несколько или глубоко пьян» («Печальный плотник Всеволод Емелин»).

С тем, что он осуждает, более или менее понятно – то самое африканское болото, в котором аборигены (они же цапли) торчат по колено в жиже, воображая, что они не в Африке никакой, а в самой настоящей Америке. А чем он любуется? Героями, конечно. Их у него немного, но они есть. Вот Фидель: «Он сделал из маленького народа народ великий, упрямый, несломленный и гордый. Единственное социалистическое государство в Западном полушарии!» («Фидель: левый марш»). Вот Емелин: «Сначала Емелин устроился сторожем. Потом плотником в церковь… Там и работает до сих пор» («Печальный плотник Всеволод Емелин»).

Почему гордо строить социализм с восклицательным знаком – это хорошо, а работать в банке по правилам этого банка – плохо? Это знает сам Прилепин, мне понять, видимо, не дано. Но это не единственный вопрос, возникший у меня по прочтении тоненькой книжечки прилепинской публицистики. Вот еще один, что лучше: гордо строить социализм или много пить, работая плотником в церкви и сочиняя матерные стихи? Нет, правда, что лучше? Потому что мне показалось, что и то и другое нравится Прилепину в равной степени. Но разве можно одновременно гордиться продолжительностью жизни для мужчин на Кубе в 77 лет и пребывать в состоянии постоянного алкогольного опьянения, что неизбежно подталкивает героического поэта-плотника к ответу на вопрос, сколько ему лет: «Сорок восемь. Помирать пора»? А, впрочем, почему бы и нет. Оба молодцы, один на Кубе (столь же ирреальной, что и Америка), другой в нашей родной достоевской Африке, где если уж довелось вылезти из болота, то лишь для того, чтобы смиренно брести то ли в «Бесах», то ли посередь «Униженных и оскорбленных» («Поедем на авто, несогласный?»).