Перечитывая Мастера. Заметки лингвиста на макинтоше - Мария Барр

Поэтому, все эти явления, как подмечает Бахтин, носят не узко тематический, а формально-жанровый характер.

Образ смеющегося Мениппа у Лукиана – это смеющаяся смерть, герой появляется из Аида. Предмет смеха – посрамление пороков. Цель осмеяния – отрицание уходящей жизни, в том числе исторической эпохи. Смеется рождающееся будущее. Поэтому смех мениппеи освобождающий, проникнутый оптимизмом, так как новая жизнь, в конце концов, побеждает. Мистерия с сатирическим подходом к изображению действительности лежит в основе этого жанра. При этом серьезная проблематика, несмотря на смеховую эстетику жанра, является ведущей. Для этого жанра характерна также постановка предельных вопросов жизни и смерти. Мениппея не скована рамками реальности – вымысел, фантазия, гротеск входят в сюжет на равных основаниях с реалистическими сценами. Действие мениппеи может перемещаться в ад, на Олимп и т.п.

Поэтому для мениппеи как смехового жанра характерны эксцентрика, «всяческие нарушения общепринятого и обычного хода событий, установленных норм поведения и этикета». Пародирование как системная характеристика эстетики произведения отражает как раз то, о чем пишет М. М.Бахтин. Эстетика смеха в романе раскрывается в использовании приемов гротеска, передразнивания, глумления, издевки, намека, анекдота, шутки, пародии. Смеховая стихия формирует ту новую реальность, которая воспринимается как параллельная изображаемой в московских главах официальной жизни.

Для композиционной основы мениппеи характерны вставные жанры: новеллы, письма, ораторские речи и т. п. «Наличие вставных жанров усиливает многостильность и многотонность мениппеи», - пишет М. М. Бахтин (Бахтин 1979: 136). Вставной текст, именуемый романом о Понтии Пилате, не есть вставной текст, в строгом смысле этого слова. Во-первых, его нельзя вычленить из романа – рушится вся конструкция. Текст романа как бы прорастает в повествование о современной писателю Москве, соединение частей настолько уникально, что является по существу новаторским. Это близко к технологии коллажа, когда из разнородных фрагментов и материалов создается единая картина. При этом сами скрепы теряются в подсознании героев – он приходит во сне Иванушке, Маргарите. Роман врастает в действительность. Он имеет свою судьбу и влияет на судьбы героев. Роман врастает и в ткань основной повествовательной линии – его постоянно цитируют герои московских глав.

Во-вторых, он выполняет не одну и не две функции, он многофункционален. В-третьих, проблема авторства древних глав решена очень оригинально. Текст существует как некая историческая данность, сакральное знание, обладающее свойствами сверхпрецедентности. Роман в романе влияет на человеческие судьбы, требует завершения, «приносит сюрпризы», к нему «ревнует» Мастера его избранница, - то есть, он наделен свойствами живого существа.

И последней важной чертой мениппеи является ее злободневная публицистичность, фельетонность. И здесь полное соответствие московских глав указанной особенности. Кажется, не осталось ни одного социального порока, недостатка и отрицательного явления современной писателю действительности, по которым бы не прошлась сатира Михаила Булгакова.

Это гротесковые приемы, вскрывающие преступную сущность и лицемерие социальной системы, пошлость бытия и идиотизм официального мира, в котором подавляющее большинство людей занимается не своим делом. (Из него такой же директор, как из меня архиерей – точная характеристика Степы Лиходеева, данная Азазелло, вполне в духе карнавализации). Пародирование, кривляние, откровенное издевательство и глумление в разных формах есть естественное проявление смеховой стихии и, в тоже время форма отрицания социальной действительности путем выявления ее несоответствия, прежде всего, нравственным ценностям. Мысль М. М. Бахтина о том, что «смех в литературе является эстетическим отношением к действительности», т. е. «определенным способом ее художественного видения и постижения» приводит нас к мысли о сатирической природе таланта М. А. Булгакова.

Она действительно проявляется, прежде всего, в эстетическом отношении к действительности, в языке произведения. Семантика понятия «карнавал» охватывает мировоззренческие и речевые характеристики произведения. Например, обесценивание внешнего положения человека в жизни, подчеркиваемое игрой случая, одна из особенностей репрезентации художественных образов жанра мениппеи. У Булгакова очень точно это выражено в реплике Коровьева:

- Что такое официальное лицо или неофициальное? Все это зависит от того, с какой точки зрения смотреть на предмет. Все это, Никанор Иванович, зыбко и условно. Сегодня я неофициальное лицо, а завтра, глядишь, официальное! А бывает наоборот, и еще как бывает!

Особое значение в мениппее имеет стилистический облик слова. Широкое использование гротеска, пародии, гиперболы (Коровьев - Пойду приму триста капель валерьянки, забудусь сном) характеризует этот сатирический жанр.

М. М. Бахтин вводит такое понятие, как «неуместное слово». ««Неуместное слово», - как пишет Бахтин, - неуместное или по своей цинической откровенности, или по профанирующему разоблачению священного, или по резкому нарушению этикета – также весьма характерно для мениппеи» (Бахтин 1979: 135). Таковы сцены предсказаний буфетчику Сокову, Берлиозу и Майгелю их кончины, сцены разоблачения в варьете, вскрывающие моральный облик собравшихся, таковы системное пародирование официальной культуры в романе.

Наиболее последовательную концепцию понимания романа «Мастер и Маргарита» как мениппеи представил в своей статье Камил Икрамов (статья была написана еще в 80-е годы, а впервые опубликована в конце девяностых). По мнению исследователя, главными отличительными чертами булгаковской мениппеи являются подвижность границ между добром и злом («дьявольская путаница добра и зла» в романе»), которая в итоге и приводит к «страшному союзу жертвы с палачом», и политизированный ад, то есть близость образа Воланда к таким историческим персонажам, как Ягода – известный руководитель ГУЛАГА. Могущество возглавляемого им ведомства, конечно же, в каком-то смысле могло конкурировать с ведомством Воланда, по количеству загубленных душ, например… Однако выводить напрямую такие параллели кажется нам натяжкой.

Союз жертвы с палачом предполагает духовный слом человека, примирение с пороком, так, например, с пороком малодушия. А это-то как раз противоречит концепции романа. Наконец, такой союз никак не предполагает юмора, доброй усмешки, с которой смотрит в финале романа на Пилата бродячий философ, простивший своего палача через двенадцать тысяч лун. Счета оплачены. И наказание не может быть вечным, иначе оно теряет всякий смысл.