Яблоко от яблони - Алексей Злобин

Маша пришла с пьесой, исчирканной вдоль и поперек, Саша пьесу забыл. Я приготовился в сорокаминутном монологе излить все, что накопил за четыре месяца размышлений над пьесой:

– Маша, это трудно принять и может показаться непонятным, но твоя героиня убеждена, что «сегодня» – последний день ее жизни. Что когда Он в белом костюме, такой нарядный, уйдет, дверь закроется навсегда.

– Лёша, это же очевидно! Я подумала: у нее календарик на стене висит и в нем на этот день поставлен крестик, а остальные дни, те, что дальше, оторваны. Ведь пьеса же «Не могу представить, что будет завтра» называется!

– А ты, Саша, что думаешь?

– Думаю, Он и будет жить этим всю пьесу: «Уйти-остаться-уйти-остаться» – и все будет смотреть на этот календарь, мотаясь от двери к ее столу, то снимая, то надевая свой белый предательский пиджак.

Монолога у меня не получилось, с первого же вопроса начался прекрасный творческий диалог, Саша с Машей увлеченно болтали о пьесе, а я только слушал и отбирал: «Так, хорошо, запомните это место, молодцы…» Глубокой ночью мы вышли на Моховую… Расходиться не хотелось.

Я влюбился и с грустной уильямсовской улыбкой смотрел на влюбленную в партнера Машу, на ухватившего нить пьесы Сашу, на нас троих, таких счастливых.

На следующий день репетиция сорвалась, а через день Саша пришел на полчаса раньше, такой торжественный, побритый, благоухая одеколоном; с ним была сияющая каким-то огромным будущим Нина:

– Лёша, прости, мы уезжаем в Москву!

– Надолго?

– Насовсем, Сашу приглашают в Театр Гоголя.

– Не уверен, что это лучшая из перспектив. Интересно, – у меня резко зажгло в груди, – а что я скажу Маше?

– Прости, Лёха, сам понимаешь…

Мы говорили в каптерке, куда был отдельный вход, а в аудитории дверь была открыта, и окна в майский двор театралки настежь – высыхал пол, я помыл его перед репетицией. Нина с Сашей ушли. С легким ощущением ножа под лопаткой я присел на табурет. Открылась дверь из аудитории, вошла Маша, сияющая, счастливая, ну как я скажу ей: «Маша, ты абсолютно вольна решать, продолжать ли работу, потому что Саша…»

– В белом пиджаке!

– Что?

– Алексей, он пришел в белом пиджаке, абсолютно как в пьесе Уильямса. Пришел сказать, что уходит, смешно!

– Маша, ты вольна решать…

– Не говорите ерунды, господин режиссер, я вас не брошу.

В жизни редко бывают счастливые минуты, когда небо сходит на землю.

Это была одна из таких минут.

– Хорошая пьеса начинается там, где заканчивается плохая, – так с порога сказал Иван Владимирович, положил передо мной на стол свернутую в рулон пьесу и спросил: – Сколько здесь событий?

Вчера до глубокой ночи я выпивал с моим соседом, лауреатом Госпремии и заслуженным артистом Петром Семаком, в тупой печали отмечая про себя, что спектакль в срок я не сдам. На пороге Петр Михайлович спросил:

– Почему так грустен, Лёша?

– У меня завал с постановкой, есть актриса, нет партнера, а главное – я уже ничего не понимаю в этой чертовой пьесе.

– Петя, позвони Ване Латышеву, – шумя посудой, крикнула из кухни жена Петра Нонна.

– Зачем, Нонночка, звонить Ване?

– Ты что не понял – у Злобина нет артиста, а Ваня звонил вчера, сказал, что на дачу собирается, значит – сейчас ничем не занят. И к тому же, если Лёшка уже ничего не понимает в пьесе, Ваня ему расскажет.

– Лёша, подожди минутку, – Петр Михайлович уже набирал номер.

Оставив дверь открытой, я вышел на лестницу курить, из квартиры доносился баритон лауреата Госпремии:

– Да – студент, нет – Уильямс, да – за месяц, нет – я серьезно, да – к концу мая, при чем здесь дача, огород и майские праздники? Нет – завтра! Лёша, – кричит Петр, – как пьеса называется?

– Не могу представить, что будет завтра!

– Слышал, Ваня? Да, это название, нет – не читал, да – хорошая!

Петр Михайлович повесил трубку:

– Лёша, завтра в 14.30 Иван будет на проходной ЛГИТМиКа.

– А как я его узнаю?

– Выше тебя на голову…

– Красавец, с огромными карими глазами, – кричит Нонна из кухни.

– Только не опаздывай, Иван Владимирович всегда приходит без пяти и уходит через семь минут, даже если встречу назначил Мейерхольд.

Нонна вышла из кухни, вытирая руки полотенцем:

– Не дрейфь, Злобин! Ванечка добрый и умный, и тоже ученик Кацмана, как Петя и весь Малый Драматический. Если уговоришь его – он не подведет, так что – старайся!

И вот я стою на проходной пять минут, а потом еще семь, рассматриваю высокого мужчину в натянутой до бровей вязаной шапке – он хмур и замкнут, с ним то и дело кто-нибудь здоровается:

– Здравствуй, Ваня, привет Иван, Ванечка, как поживаешь?

Он сдержанно улыбается, уходит от разговора, ему явно неуютно. Ровно в 14.37 он смотрит на часы и идет к выходу.

– Иван Владимирович, я Алексей, вам звонил Петр.

– Пойдемте уже куда-нибудь, надоело здесь стоять–раскланиваться.

«Да, неприветливый товарищ, наверное, пришел с отказом. И Маша задержится на час – репетирует Пятачка в курсовом «Винни Пухе», чем я его развлекать буду?» – думаю я, открывая дверь аудитории.

– Вот пьеса, посмотрите.

Он снял шапку, – темные волосы до плеч, – и уселся на подоконник читать. Пока читал, все поджимал губы и хмурился. Прочел за пятнадцать минут, свернул пьесу в рулон и уставился в окно. Так и прошел час, без единого слова, в аудиторию заглянула Маша.

– Привет!

– Привет! А это – Иван… Владимирович, его нам Петр Семак рекомендовал.

– Я прекрасно знаю Ивана Владимировича – «Золотой софит» за роль Раскольникова в ТЮЗе… Только я думала, мы вдвоем будем, ты не предупредил…

– А вдвоем и будем, – глядя в окно, сказал Иван Владимирович.

Мы с Машей переглянулись.

– Вы, Маша, пока в буфет сходите, выпейте кофе, забудьте, что вы там только что репетировали Пятачка, и через полчасика возвращайтесь, а я пока Алексею пару вопросов задам.

Маша многозначительно кивнула и, закрывая дверь, сунула в щель кулак с торчащим вверх большим пальцем. А Иван Владимирович положил на стол свернутую в рулон пьесу и спросил:

– Сколько здесь событий?

– Пять, – не раздумывая, ответил я, потому что «по школе» в любой пьесе пять событий. Но неожиданная интонация экзамена меня слегка напрягла.

Иван Владимирович бросил на стол пачку «Беломора», достал папиросу и резко дунул в мундштук.

Я тоже достал «Беломор», продул папиросу и закурил.

– Где… первое событие?

– Как где?

– Пальцем в пьесе покажите, где первое событие.

– Вот, пожалуйста, – я раскрыл пьесу: после трех пространных авторских ремарок слышится стук в дверь, Она открывает – Он стоит на пороге в белом костюме. Далее – первые реплики – вот и событие. – Я ткнул пальцем в «Стук в дверь». – Вот.

– Выше, – сказал, затягиваясь папиросой, Иван Владимирович, – первое событие выше, читай внимательно.

Читаю:

– «Заперев дверь и выставив вперед руки, Она сомнамбулически движется к окну»… И что, где событие?

– Бой часов!

– Какой еще бой часов?

– За семь минут до этого…

– Ничего не понимаю, в пьесе нет никаких семи минут и никакого боя часов!

– Есть. Он к ней каждый день приходит в одно и то же время, за пять минут до боя часов на городской башне, и Она слышит, как Он мнется там, на пороге, ожидая назначенного времени, и сразу за боем часов робко стучит, всякий раз боится, что Она не откроет. А сегодня он не постучал, и прошло уже семь минут – всё, Он не пришел, календарь закончился, ниточка жизни порвалась. Остается наглухо закрыть окно, подняться в спальню и принять снотворное – всё.

– Не может быть, подождите, неужели я промахнул?!

– Хорошая пьеса начинается там, где заканчивается плохая.

Я зачем-то схватил пьесу, которую знал наизусть, сел на подоконник и уставился в окно. Полчаса я складывал пазл событий с новым вводным, и выстраивалась совершенно другая, до неба поднятая по градусу история: «Он не пришел – жизнь кончена!» – кричала в отчаянии Ее душа.

От стука в дверь я очнулся, на пороге стояла Маша.

– Маша, это – Иван Владимирович.

– Я знаю.

– Иван Владимирович, а вы не уйдете?

– Пока не собирался, давайте прочитаем пьесу.

И Ваня с Машей сели читать, бегло проходя диалог, останавливаясь на ремарках и размечая повороты событий, будто расставляя фишки на слаломе. За окнами уже стемнело, в аудитории зажгли свет. В майском Питере вечера не бывает, если стемнело – значит, уже ночь. Дочитали.

– Ну что, разойдемся? – спросил я робко, боясь нарушить глубокую тишину после читки.

– Нет, – Иван Владимирович закурил папиросу, – сейчас мы попробуем сыграть всю пьесу.

– Как, ведь не освоен текст, нет мизансцен, нет выгородки, мы же ничего еще не отрепетировали?!

– А вот как поняли, так и сыграем. Маша, вставай в дальний угол, а я встану у двери. И по диагонали, приближаясь друг к другу, попробуем все сыграть.