Стеклянная любовь. Книга 1 - Алексей Резник

Уже в поздних сумерках позвонила жена, тактично предупредившая о своем скором возвращении домой. Панцырев отпустил офицеров, попросив ненадолго задержаться лишь полковника Стрельцова и капитана Червленного. Они ушли опять в кабинет, где генерал развернул перед офицерами на своем письменном столе крупномасштабную археологическую карту Древнего Междуречья, и когда Эдик с Валентином вопросительно посмотрели сначала на карту, а затем – на Сергея Семеновича, он сказал им то, о чем ни словом не обмолвился на общем совещании:

– На нас наступает Древний Шумер, и это очень опасно. Дело, конечно, не совсем в Шумере и его загадочной религии, но по прибытии в Рабаул, вам прежде всего необходимо будет найти и близко познакомиться с преподавателем местного университета, доктором филологических наук, неким Александром Сергеевичем Морозовым.

Наши друзья предупредили, что этот человек, против своей воли, хотя и в силу присущего ему, необычайно высокоразвитого интеллекта, вступил в опасный контакт с той самой некоей параллельной цивилизацией, о которой я уже говорил выше, изначально находившейся в состоянии активной постоянной миграции, и вследствие этой причины являющейся, по сути своей, антистабильной, представляющей серьезную угрозу для любого стационарного мира, включая даже такой древний и могущественный, каким является Алялватаска.

Самое плохое заключается в том, что «Пайкиды», как условно обозначают их на Алялватаске или «оборотни», что означает слово «Пайкиды» в переводе на русский язык, уже имели тесные контакты с «Параллелью Х-40», то есть – с земными сообществами. И произошло это печальное событие очень давно – более пяти тысяч лет назад, в междуречье Тигра и Евфрата, и, возможно – в нижнем течении Нила. Результат нам известен – могущественные государственные формации Шумера, Аккада и Египта, в конце-концов, исчезли с лица Земли, оставив на память о себе лишь величественные архитектурные развалины. Но на эту тему пока я буду краток – слишком мало фактов.

Далее: об имеющих место быть фактах. В Рабауле, по твердому убеждению наших друзей, уже почти десять лет существует стационарный апарц, и сила выброса его, несомненно, негативной, инфернальной энергии растет год от года. Повинны в этом, скорее всего, Пайкиды, временно присосавшиеся к «Параллели Х-40» и взломавшие все ее многослойные защитные сети. Место взлома целенаправленно и упорно расширяется. Несомненно, что может готовиться широкомасштабное вторжение. Поэтому не буду объяснять вам – насколько нам важно поскорее найти этого самого Морозова и провести с ним душевную беседу. Вот так. Вопросы есть?

– У меня вопрос, товарищ генерал-лейтенант, – немедленно отозвался по-прежнему остававшийся ненасытно любопытным Валя Червленный.

– Да, Валя! – слабо улыбнулся Панцырев.

– Я хотел уточнить одну деталь: в том, что «Параллель Х-40» потеряла… э-э… как бы выразиться поточнее… ну скажем – свою инфернальную девственность, виноваты исключительно эти «Пайкиды» или Алялватаска также приложила здесь свою тяжелую когтистую лапу? Как вы считаете?

– Неважно – кто лишил инфернальной девственности нашу Параллель, важно то, что теперь ее начинают насиловать все, кому не лень, и задача «Стикса-2» заключается в том, чтобы всеми мерами предотвращать подобные попытки!

Глава 3

Возле машины, там, где образовалась небольшая очередь за квасом, раздался дикий протяжный вопль Хаймангулова. И Богатуров, и Задира – оба, едва не подпрыгнули от неожиданности и, повернувшись к грузовику, увидели блаженно и недоверчиво, подозрительно широко, улыбавшегося Юру с наполовину опустевшим ковшиком в правой руке.

– …Етит твою мать, Васильич!! – продолжал восторженно и, Слава мог бы поклясться, если бы не недавно происшедший между ними разговор, что – нетрезво, реветь Хаймангулов. – Ну, удружил, ну, удружил!! – и теперь уже точно – пьяно захохотав, Юра поднял ковшик, запрокинул голову и большими булькающими глотками допил его вторую половину.

Отдав ковшик понимающе улыбавшемуся бригадиру Музюкину со словами:

– Только – много этого «кваса» не пей, а особенно бригаде не давай! – развеселившийся Юра нетвердой походкой пошагал к недоуменно смотревшим на него философам.

– Брага это, Славка, брага, а не квас сроду! И-э-э-х-х, раскодировали, сволочи!! – Юра бешено захохотал, согнувшись пополам, не в силах справиться с приступом пьяного веселья.

– Юра-а – да как же так ты неосторожно-то!.. – полный неподдельного сочувствия голос Богатурова прозвучал резким диссонансом на фоне поднявшегося всеобщего смеха.

Не смеялся еще один только Васильич, озадаченно чесавший лысоватое темя и в тупом недоумении глядевший на злополучную флягу. А Слава не понял – почему так огорчился за Хаймангулова, даже не просто огорчился, а – испугался, как будто на его глазах только что произошла какая-то непоправимая беда. И в отличие от остальных, он не притронулся к браге, и вторая половина дня прошла для него под сильным негативным впечатлением непоправимости неприятности, происшедшей с незадачливым скульптором. Возможно, что сюда еще примешалось легкое, не совсем объяснимое, беспокойство, связанное с неожиданной просьбой его научного руководителя, заведующего кафедрой «Неординарной философии» кандидата философских наук Владимира Николаевича Боброва.

Вечером, правда, Слава выпил «от души» водки под маринованные грибочки и копченую колбасу, вместе с водкой привезенные Олегом. Палаточный лагерь практикантов был разбит в тенистом березовом колке, незаметно спускавшемся по пологому склону к глубокому извилистому оврагу, сырое дно которого поросло непроходимыми зарослями различных видов мелких кустарников и, в свою очередь не менее незаметно, чем березовый колок, полого спускалось к берегу великой евразийской реки, через несколько тысяч километров от этого места впадавшей в Северный Ледовитый Океан. Большая полосатая палатка волонтеров, грубого, но надежного отечественного производства предусмотрительно была установлена Хаймангуловым и двумя студентами-философами с самого края лагеря, дабы звуки теоретически очень даже возможных пьянок не тревожили ночной сон несовершеннолетних археологов-практикантов. Вот пьянка и состоялась, причем именинник пригласил отпраздновать знаменательную дату трех наиболее «продвинутых» практиканток.

Вечер получился замечательным и запоминающимся. Посреди палатки приглашенные девчонки расстелили более или менее чистую клеенчатую скатерку, аккуратно разложили по тарелкам имевшуюся в наличии закуску, в высоком пластмассовом стаканчике точно посреди клеенки установили новую парафиновую свечу – то есть, как могли, создали некое подобие домашнего уюта. Поначалу немного мешали комары, но после двух-трех стопок водки, на них перестали обращать внимание. Алкогольная эйфория, идеально совместившаяся с неверным светом периодически мигавшей свечи, превратила банальные внутренности брезентовой палатки в древний языческий храм, чей таинственный мрак слабо разгонялся огнями масляных светильников, и их неверные оранжевые блики придавали обыкновенным подвыпившим студенткам истфака некоторое сходство с жрицами этого самого храма – храма древнегреческой богини любви и красоты Афродиты, как начал надеяться любивший творчески и образно мыслить захмелевший Богатуров.

Через какое-то время ему начало серьезно казаться, что он пламенно влюбился в высокую полноватую Люсю, с самого начала посиделок почему-то явно удивленно таращившую на него слегка выпученные от природы, как будто вечно изумленные красоте и загадочности земного мира, большие воловьи глаза, на блестящей поверхности которых пламя свечи отражалось двумя дрожащими золотистыми точками. Славе льстило внимание Люси, а глаза ее казались очень красивыми. Он говорил ей какие-то комплименты – длинные и не совсем понятные из-за характерного философского уклона, периодически нащупывал в полумраке ее теплую кисть, обтянутую нежной девичьей кожей, сначала настороженно напрягавшуюся, а затем безвольно обмякавшую при его прикосновении. Вскоре она как-то незаметно оказалась совсем рядом с ним, и он, никого уже не стесняясь, нежно и крепко обнимал охмелевшую Люсю за плечи, иногда спорадически тесно прижимая ее к себе, и в такие моменты она тихо бессмысленно смеялась, ничуть не противясь его объятиям.

Беспрестанно пьяно хохотал и буровил всякую ахинею Юрка Хаймангулов, что-то «особенное» все пытался объяснить Славе опьяневший сильнее остальных Задира. Потом Славе стало плохо, как-то не помня – как, они вместе с Люсей очутились под кронами берез, ласкаемые объятиями теплой, как парное молоко, июльской ночи. Они долго и жадно целовались, причем Слава постоянно клятвенно обещал ей, что не бросит ее ни при каких обстоятельствах и не «соблазнят его никакие красавицы!» и «пусть все в лагере говорят, что глаза у Люськи, как у коровы, для меня твои глаза – глаза богини красоты!» Но, кажется, после этих Славиных слов, Люся обиделась, вырвалась из его насильственных пьяных объятий и убежала спать в свою палатку. Слава зло сплюнул ей вслед и почти сразу уснул здесь же под березами, благо, что ночь, как уже указывалось выше, выдалась теплой, словно парное молоко.