Журнал Наш Современник №4 (2004) - Журнал Наш Современник

Бездари сплочены. Талантам так трудно, что помогать другим и сил нет, и желания. Они чувствуют свою силу и одиноки.

4/V. К концу дня одна радость — в “Малыше” ставят в перспективные планы мою книжку. Хоть это. Для детей писать для меня не хобби, а потребность.

Будь моя воля, было бы у меня 12 детей и писал бы для них.

13/VI. Так потихоньку до конца тетрадки и доволокусь. Милые мои, ведь книга-то моя все еще не в производстве. Теперь у директора. Сколько же выброшено из нее, сколько, по-вятски говоря, изнахрачено. Я тоже хорош, позволил, чтоб мне ломали хребтину, и ни один выброшенный рассказ не отстаивал. Хрен с ними — книга переношена, уж давно пора ей родиться, а все мучается роженица, повивальная бабка охамела, не подходит.

Все-таки надо отметить и еще одну крошечную радость — в белорусской “Вясёлке” две мои сказки в № 5. Так что белорусы меня впервые переклали з русской мовы. Головастик — аполоник, забавно!

15/VI. Количеством в искусстве ничего не сделаешь. Количеством можно только прожить. Решает качество. Искусство вообще опровергает диалектику. В нем количество (любое, некачественное) никогда не перейдет в качество.

И вот не утерпел, взял вторую такую же тетрадь. Ту записывал с 7/IX 1971 года по 15/VI 1973 года. Посмотрим, за сколько осилю эту. Посмотрим также, поумнеет ли эта тетрадь в сравнении с той. Та подвернулась под руку вовремя — отошли друзья (скорее, я отошел от друзей), вот и скрашивал одиночество. И сейчас не в толпе, но все же спокойнее. В этой тетради должна появиться запись о выходе моей первой книги. Скоро ли? Боже мой, как она меня вымучила, выскала, выражаясь по-вятски, но не она вымучила даже, а то, как она шла к типографии. Как били ее, как терзали, как оскорбляли на полях. Хрен вам, милые критики! Не учите меня писать, я уже умею. А то, что пишу плохо, это мое дело, мое страдание. Но мое плохое лучше вашего хорошего. Этой наглой фразой я и начинаю эту тетрадь.

19/VI. Сегодня милая сцена во сне. Пришли сдавать экзамены две тысячи человек, теснятся в коридоре. “Принять у всех не успеем, примем только у тысячи, а вторую тысячу утопим”. Или: сзади автомата с газировкой человек с взрезанной артерией на руке, и за копейку в стакан хлещет не газированная вода, а кровушка.

Ну вот, говорю, что не записываю, а туда же. Да это один парень виноват, наш редактор Карелин. Он смотрит где-то на закрытых просмотрах фильмы ужасов, а потом, избавляясь от впечатлений, рассказывает виденные жуткие вещи всем, кто не успел от него убежать.

Дни стоят пестрые, утром обманчиво жарко, к вечеру холодно или наоборот. Оденешься по погоде, а днем потеешь. Ну, раз потянуло на погоду, пора закрывать тетрадку. Милая русская словесность всем сильна, а страдает описательностью. Но и описательностью умудряется быть сильна. Ну какая литература вытерпит два километра, которые герой идет на решающее его участь свидание и видит (а писатель описывает) и птиц, и пашню, и облака, и вспоминает троюродного деверя, который звал драть лыко на пестери для грибов. И все-таки на погоде оборву себя.

Ночь на 22 июня. 32 года назад началась война. Я тогда был в матери. Родился через 2,5 месяца. Каждый год в эту ночь взрослые вспоминают войну. Молодежь — нет. Потом останутся крупные даты, а “Синий платочек” так и будут петь без первого куплета

22 июня,

Ровно в четыре часа

Киев бомбили, нам объявили,

Что началася война.

Помню, как у пивной мужик пел этот куплет и смеялся. Пел, слезы текут, а зубы скалит. Тешил народ. Реагировали по-разному: мужики хмурились, сопляки смеялись.

Войну надо насильно вспоминать до тех пор, пока нечем будет воевать.

Мелкая вспашка — бракодельство. Уж лучше поменьше вспахать. А то получается специалист, видящий чужие огрехи и даже советующий, как их устранить, а сам не покажет качество.

Трусость моя мне очевидна. Посмотрю на себя, хватит ли храбрости уйти из издательства. Ведь надо, ведь к горлу подступило. Жизнь одна.

Ишь какие истины. Не от большого ума.

Написал Ширикову длинно и путано, желая всего хорошего, но сам-то понимаю, что он должен пройти через всё, через что я прошел. Он счастливее намного — у него в 29 лет книга, у меня (да и будет ли?) — в 32.

23/VI. Смотрел, как расхватывают с лотка путеводители по областям СССР. Все шло с ходу, кроме туристской карты по Кировской области. Это обидело только в первую минуту, а потом обрадовало. Простенькая книжка “Дорогами земли Вятской” тоже не шла. Ну и хорошо. Пусть подольше не едут ко мне. А я — москвич по прописке — помню о Вятке ежедневно.

“Нет ничего темнее Вятки и истории ее в русской истории”, — сказал Костомаров. Это из той же книжки. Я уверен, что нигде, кроме Вятской земли, я не мог появиться. Или там — или нигде и никогда.

В рассказе надо то, ради чего сел за рассказ, вгонять в первые фразы, чтобы дальше повыситься или перестать. Исполнение должно перерасти замысел.

27/VI. Чем я занимался в жизни? Что первое помню?

Кажется, игру в землерезку? Но играю я или смотрю на игру? Это важно — землерезка не так проста, чтоб ею заняться в два года. Наверное, все-таки смотрю со стороны. Вообще, мои воспоминания как бы со стороны. А ведь был деятелем, глотку драл со всех трибун, организовывал большие дела, участвовал (и активно!) в сотнях выборных органов. Куда все ушло? Видно, писателю самому, что бы там ни говорили, полезнее отстраняться, так виднее, самопознание не идет от собственной деятельности, оно в анализе, анализ в сравнении, а выводы из опытов. Сам-то не сможешь проделать сотню опытов, а видеть их можно тысячи, тут же представляя себя участником.

Так, значит, землерезка? Круг на земле, его делят на клинья. Более ловкий выживает соперников из круга, броском втыкая нож в чужую землю и отхватывая всё новые куски.

Символично — я помню, как захватывают землю, и в это время во двор идет сосед. Он пришел с войны.

Или, может быть, первое воспоминание — это лебеда. Это сестра моя и я в огороде. Сестре велели набрать лебеды для обеда и, видимо, наказали заодно водиться со мной. Она отшвыркивает лебеду. Ладони у нее зеленые. Но про цвет я домысливаю.

Может быть, крапива. Тоже сестра. Только руки в перчатках. Ножницами стрижет молодую крапиву. Тоже для еды. Крапиву и лебеду варили, заливали молоком.

Может быть, конюховская. Конюхи дразнят меня невестой и хохочут. Оказывается, я выбрал в невесты, но кого? Тут я путаюсь.

Рассказанное мне: я увидел самолет, следил за ним, потом передразнил его полет, звук, поворот через крыло.

Картина целого уходит — туман. А может, ангелы сократили воспоминания, их так много. Чем я занимался? Какие работы делал?

Сначала: караулил машину. Газген. 11 лет. На машине уезжали на Усть-Лобань, бросали машину на меня, сами уплывали на ту сторону.

Лет с 12 до 14 дежурство летом на пожарной вышке лесоохраны. Бинокль, одиночество. Долг. Мимо — дорога на реку. Друзья бегут купаться, мне нельзя, Смотрел, как в микроскоп, на кожу пальцев рук. Наводил астролябию на дымы в далеких лесах за рекой.

В то же время — колол чурку (березовую) для газогенераторов.

Позднее (лет в 13) обивал дранкой помещения райисполкома.

Тогда же — кирпичный завод, пилка, колка дров для печей обжига. Тачки с глиной.

Эти работы, конечно, были в летнее время. Зимой — воскресники. Навоз на поля, чистка овощехранилищ, весной — посадка деревьев, прополка. Осенью в школах каждый год — сентябрь в колхозах. Картошка, картошка, картошка, теребление льна, околот, комбайны (стояли на копнителях) и т. д.

После 9-го класса, 14 лет. Помощник комбайнера. Сначала в Кильмези, затем у дяди в Аргыже. Прицепной комбайн, затем самоходный.

Тогда же, позднее, — грузчик в лесу. После 10-го класса — снова комбайн, далее газета, далее слесарь-фрезеровщик, начальник пионерлагеря, армия, в институте грузчик на ткацкой фабрике, рабочий колбасного завода, литсотрудник многотиражки.

Работ, конечно, было куда больше, чем перечислено: копание земли, погрузка и круглого (катить), и плоского (таскать), пастьба. О ежегодных сенокосах и заготовке дров можно не писать. Также чистка хлева, поливка и прополка. Доставание из глубокого колодца воды. А в армии-то сколько переработано!

В общем, не так мало. В год перебирал много. Потом, как подсекло. Три года — телевидение, сейчас — третий год издательство. Жизнь поскользила по инерции. И не остановишься, а если оглядываешься, то едешь спиной.

Меня не оставляет чувство (это хорошее чувство), что мог бы с успехом (большим) работать физически. И был бы любим артелью.

Но куда делась уверенность, ведь я всегда был закоперщиком?