Свидетельство - Лайош Мештерхази

Сапожнику хотелось поскорее избавиться от нежданного гостя, но, с другой стороны, он явно наслаждался его терзаниями.

— Ну что вы, господин Мур, — ласково заворковал он, — Не скажите, будто вы политикой не интересовались, (Мур испуганно взглянул на Хайду.) Я очень даже хорошо помню наши дискуссии в дни аншлюса[10]. Это так, для точности… Да и после того частенько… А вот я с марта месяца о политике вообще ни гугу. Верно ведь? Так что давайте уж лучше я вас спрошу: как вы оцениваете нынешнюю обстановку? А?

На лице коротышки смешались испуганный протест и удивление.

— Меня? Ну, как вы можете такое говорить, господин. Хайду? Я политику всегда оставлял на долю тех, кто в ней что-то понимает. И верил я в господина регента[11], будто в отца родного. Да только господин регент… Если б мы имели дело не с русскими, он бы и до пятнадцатого октября ждать не стал, пошел бы на мировую. Это всем известно!

— А мы, господин Мур, не с русскими имеем дело, а с одной из союзных держав! Что же до господина регента — то, снявши голову, по волосам не плачут. Верно ведь? Теперь уж и впрямь, как говорится: «Хотел бы в рай, да грехи не пускают».

Мур, не заметив в словах хозяина иронии, вздохнул, пожал плечами, а Хайду продолжал:

— Да вы и сами так говорили. Помните еще: «план построения государства»?

— Кто? Я? — испугался гость. — Я только его социальную концепцию приветствовал. Потому — я всегда социально мыслил. Но что же мне делать? Говорили: остановим русских на Тисе. А где теперь та Тиса? Я уж и на Дунай не надеюсь. — Бросив тревожный взгляд на Поллака, он заметил: — Это так, между нами, конечно… Что для современной военной стратегии — реки? В Карпатах еще можно было бы устоять, так румыны нас предали. — Мур в отчаянии махнул рукой. — А впрочем, как знать, может быть, они умнее нас поступили. В политике ведь не до чести. — Г-н Мур все больше распалялся. — Это же кошмар, господа! И от таких вещей зависят судьбы миллионов, будущее целых наций, счастье стольких семей! А кто слушает при этом нас, маленьких людишек? Спросил кто-нибудь меня, например? Вот почему я и не занимаюсь политикой, что бы вы там ни говорили, господин Хайду! Мне даже запах ее был всегда противен… — Г-н Мур опять посмотрел на Поллака, затем на сапожника и, приняв их молчание за одобрение, добавил: — У меня, если хотите знать, даже друзья евреи были! — Он неожиданно вскочил на ноги и приглушенным голосом, словно собираясь сделать необычайно важное признание, заявил: — Я ведь в свое время допустил один прегрубейший промах. Двадцать пять лет назад. В дни Венгерской коммуны[12]. Еще мальчишкой был. Что я тогда во всем этом мог понимать? Один восторг от социальных идей! Ведь нас, гимназистов, что радовало? Что без экзаменов получим аттестат зрелости. Конец учебе. А потом как оседлали красные: на спину солдатский ранец, в руки ружье и — шагом марш! Нет, вы скажите: что я тогда понимал?.. А сколько мне пришлось потом за это все выстрадать! Никто и слушать не хотел, что я из старинной дворянской семьи и воспитан в страхе божьем… Мне вот уже сорок три, а ведь, поверите ли, еще ни разу не сел к обеденному столу, не перекрестившись. Каждое воскресенье — в церковь, к мессе… А что толку? На всю жизнь осталось… это самое… в моей характеристике… Спасибо дяде, если бы не он, мне бы вообще нечего думать о государственной службе. Мой аттестат зрелости так и не захотели признать… И вот прослужил я двадцать лет, семья на шее — три взрослые дочери. Господа, сами знаете, что это такое — три дочери! А до делопроизводителя дослужиться так и не удалось. Разве вот только теперь, в последние годы, как-то вроде пошло у меня дело. Да и то: что у меня есть? Мебелишка кое-какая, одежонку вот дочерям справили. Ну что, что это? А у меня самого?! Ничего… А теперь даже и эту малость…

Хайду слушал его причитания с безразличным видом. Убирал инструмент, приводил в порядок полку. Зато со все более растущим вниманием вслушивался в рассуждения г-на Мура Поллак. Споров, политики — вот чего ему недоставало как воздуха в течение многих недель. В вилле на Швабской горе не было даже радио. Пережитые ужасы ушедшего дня, собственные заботы, напряжение, в котором он жил все это время, распирали его изнутри, неудержимо влекли его к тому, чтобы он непременно вмешался в разговор. Ему хотелось бы встать, пройтись по комнате, но он не мог сделать этого из-за дурацких дырявых носков, тем более что еще раньше неосторожным движением ноги задвинул ботинки глубоко под стул…

Впрочем, словесному потоку г-на Мура не предвиделось конца, и Поллаку оставалось только устремленными на рассказчика глазами да ежеминутными кивками показывать, как он его понимает. И гость, повернувшись теперь уже к нему, ему одному объяснял:

— Вы, сударь, еще молоды, возможно, не поймете меня… Простите, я не расслышал как следует вашего имени.

Поллак, не вставая, протянул Муру руку, чуть не полетев при этом со стула:

— Поллак.

— Очень рад. Мур. Через «h»[13]! Словом, вы, сударь, еще молоды, и я не знаю, поймете ли вы меня.

Поллак усердно кивал, буквально пожирая Мура лихорадочно горящими глазами.

— Было мне двадцать три, когда я начал наконец свою карьеру. Жалованье: миллион триста тысяч. Тогда еще крон. Два года спустя повысили меня в должности — сто сорок восемь — на этот раз уже — пенгё. Женился. Всю свою жизнь до последних лет получал не больше, чем хорошо оплачиваемый рабочий. Право же, немногим больше. А ведь нужно было и за квартиру платить, и одеваться, иметь представительный вид соответственно положению моему. На какие средства, спрашиваю я вас? И три дочери! Старшей пятнадцать, не сегодня-завтра замуж выдавать! Я за всю жизнь ни разу не позволил себе лишнего бокала вина, ни в карты не играл, ни на скачках… в дорогостоящих увлечениях себе отказывал, не то что другие… В театр мы не ходили, в кино — только на дневные сеансы, да и то очень-очень редко… И никогда никаких романов — жил исключительно для семьи, был домоседом. Вот господин Хайду может подтвердить… В наши дни, сударь, много нужно трудов положить, чтобы наконец не только на хлеб насущный да на одежду хватало — но и на культуру оставалась малая толика. Все же купили и мы натюрморт один для гостиной. Потом граммофон с пластинками в рассрочку взяли. В доме, где растут девочки, без музыки нельзя. — Мур вздохнул. — Я уже старый, усталый человек, где же мне все сызнова начинать…

— Чиновничья психология, — констатировал Поллак.

Хайду, стоявший у полки с инструментом, насторожился. «Не хватало еще, чтобы этот придурок…» Но Поллак с такой уверенностью уставился на Мура, что тот невольно кивнул ему.

— Чистейшей воды чиновничья психология! У человека нет ничего — ни за душой, ни в кармане. И все же он цепляется за это «ничего», за ту малость, которую он почитает своей собственностью.

— Вот именно, именно!.. А разве не так?

— И с упрямством чиновника вы ищете вечный и незыблемый порядок там, где царят вечное движение, изменчивость и неопределенность. С закоснелостью мещанина вы упираетесь ногами в скользкую почву мелкого собственничества. И в то же самое время — ибо именно в гуще мелочного и ничтожного зарождается обычно подлинно прекрасное — вас уже подхлестывает некая социальная мистика, и вы ждете чуда. Ведь ждете, не так ли?

Коротышка смущенно моргал глазами.

— Я не совсем понимаю вас, сударь… Или, может, вы верите в новое оружие… о котором говорил фюрер?.. Кстати, один мой коллега — у него, между прочим, брат — старший диспетчер на Ференцварошском вокзале… так вот, он сказал мне, что на прошлой неделе в Печ отправлены два вагона с электрическим кабелем.

Хайду сердито кашлянул и за спиной Мура сделал Поллаку знак: хватит, мол. Но тот и ухом не повел.

— Нет, я не об этом, — продолжал он, нимало не смутившись. — Техника, конечно, развивается. Шагает семимильными шагами… Да-с. В условиях экономики капиталистического мира ничто не оказывает столь стимулирующего влияния на науку, как небольшая, но доходная войнишка. Потому что капиталисту нужен ходовой, недостающий товар, не так ли? А что может быть более недостающим товаром, чем военная продукция? Ведь «недостает» уже многих городов!

— Вот именно! — с болью на лице вздохнул Мур. — Сколько разрушений!

Хайду решительно подошел к спорщикам. В руке у него был сантиметр и карандаш.

— Пока вы тут беседуете, я мерку снял бы, — сказал он и многозначительно посмотрел на Поллака. Тот непроизвольным движением убрал ноги подальше под табурет, но так и не очнулся от упоительного забытья спора.

— …Техника уже изумила нас несколькими своими чудесами, — пояснил он, улыбаясь с чувством превосходства. — Назовем это чудесами, если вам так нравится… Но факторы, действующие здесь, у нас, действуют, разумеется, и там, по ту сторону фронта. Многие рассматривают фронт как герметическую перегородку… Но это не так! А если и перегородка, то с постоянным явлением осмоса[14].