Новый аттракцион - Михаил Чулаки

Степан Васильевич не возражал.

Теперь, входя в вагон, он объявлял самым громким для себя голосом:

- Почтеннейшая публика, предлагаю вашему вниманию новый аттракцион! Выступает девица собачьего племени Фенелопа Дикбя!!

У него словно бы кожа задубела, и он совсем не думал о том, как смотрят на него пассажиры. Он и с самого начала своих подземных гастролей приучал себя к нечувствительности, но получалось не совсем, и только теперь он дошел до полной анестезии к посторонним мнениям.

А почему Дикбя? Не намек на то, что Феня пришла из дикого собачьего племени. И тем более - не воспоминание об актере Диком, который когда-то играл в кино самого Сталина. Дикбя она стала в честь Дика: ведь это Дик ее нашел когда-то беспомощной малюткой, а не нашел бы - не было бы выступлений в метро, поздних возвращений, пьяного в Таврическом пруду, паралича задних лап... Вот так в жизни все цепляется одно за другое. Но пассажирской публики это решительно не касалось.

Степан Васильевич закончил очередной проход и подошел к двери. За ним встала женщина в заметном пальто из тисненой зеленой кожи - такие в метро попадаются редко. Она наклонилась к Фене:

- Ой, какая собачка! И костюмчик какой кокетливый!

Степан Васильевич привык, что восторги публики обращены к Фене. И та привыкла - встала на задние лапы и лизнула ласкающую руку. Вот Дик чужим никогда рук не лизал!

Двери раздвинулись, и все трое вышли.

И тут женщина спросила:

- Простите, вы Степан Радин? Я вас узнала. Была когда-то встреча в радиотехникуме, вы не помните? Я так любила ваши книги! Такие они хорошие, чистые, не то что нынешние. А вас теперь совсем не печатают?

Степан Васильевич даже руку слегка выставил, отстраняясь.

- Простите, вы обознались. Я никакой не Радин. Моя фамилия Мохнаткин.

- Ну как же! У меня хорошая память на лица. Если вы стесняетесь вашего этого занятия, то ничего. Пусть будет стыдно тем, кто вас довел. Правителям.

- Нет-нет, вы ошиблись. Знаете, бывают похожие лица. Я работал инженером. Действительно, институт наш закрыли, довели, пусть будет стыдно. Но моя фамилия Мохнаткин.

Подошел следующий поезд.

- Простите, мне сюда.

Женщина, стесняясь, сунула стотысячную бумажку.

- Спасибо, ваша собачка такая хорошая. А вы - отреклись. Как кто-то в Евангелии.

- Вы ошиблись, я Мохнаткин, могу даже документ...

Но механический голос провозгласил: "Двери закрываются", и Степан Васильевич поспешно шагнул в вагон, а его поклонница из прежней жизни осталась на перроне.

Ему бы даже приятно, что его узнали, вспомнили его книги. То есть Степана Радина вспомнили. Было бы приятно, если бы не последняя фраза. Отрекся он, как в Евангелии, видите ли! Апостола Петра она подразумевала. Так тот отрекся от Христа, от своего Учителя, что апостола не украшает, а Степан Васильевич ни от кого не отрекался, надо же понимать! Просто Радин остается там, в высотах библиотек, если сохранился, Радин до метро не опускается - так все просто! А здесь не Радин, здесь другой. Радин не отрекся, он ушел в запас, а не в кусты. Все равно как заслуженный пограничник. И если человек не волен распоряжаться даже собственными именами, так на что вся эта хваленая свобода?!