Жизнь, смерть и возрождение - Иван Александрович Карышев

Тело, ведь, прах, оно уже стало обращаться в землю, что тебе до него, зачем оно теперь тебе нужно? Уйдем отсюда.

― Да, когда я в могиле, ― уверяла я его, ― я в нем, в своем теле, я связана с ним, что же может разделить нас.

Но он доказывал мне, что совсем этого нет, что только мысли мои живут в умершем теле, что стоит мне только смириться перед своей участью, в которой переменить ничего нельзя, и все состояние мое изменится. «Забудь свое тело, ― говорил он, ― молись Богу и сейчас мы пойдем с тобой на тяжелое мытарство».

― Ох! мне все равно. Какие там еще мытарства? Хуже того, что сделали со мной, уже сделать нельзя, хуже этого уже не будет.

Он стал мне подробно все объяснять, но я уже совсем перестала слушать его. Он опять начал с начала и все убеждал меня.

Я видела всю его скорбь и только удивлялась: «Что ему от меня нужно?.. Ну, думала я, он ангел безгрешный, небожитель, и уходил бы туда, где ему хорошо, нет, сидит зачем-то здесь, со мной в могиле, странно мне это показалось», я сказала ему:

― Иди ты от меня, ты мне совсем не нужен.

Он так заплакал, что мне как будто стало его жаль. Я попробовала на минуту сосредоточиться. «Ну, говори, я постараюсь тебя понять!!».

И он опять стал объяснять мне сначала: Я поняла, что хочет показать мне всю мою жизнь.

― Ну, что же, показывай, мне все равно.

Вот передо мной стали проноситься картины или миражи моей жизни. Сперва я видела себя избалованным ребенком, капризным, испорченным уже с двух лет, лгуньей, находчивой на все дурное, и знаете, меня все это нисколько не трогало.

― Что мне за дело до этого, ― говорила я.

― Ведь, ты виновна, ― говорил Хранитель.

― Очень возможно, ― говорила я.

Итак, неслись картина за картиной и мы дошли до тех времен, когда я выросла. Но и тут меня ничто не умиляло, не волновало: ни хорошее, ни дурное. Правду сказать, хорошего было очень мало: все кокетство, ловля выгодного жениха, зависть к другим, гордость и все обыденные прелести молодой, светской девушки.

Вот дошли и до той жизни, которую я вам рассказывала. Тут я встрепенулась, он стал показывать всю грязь, всю мерзость моей души и моего сердца, но я заспорила.

― Нет, ― говорю, ― это все ложь! Нет, я не согласна. Конечно, я много давала промахов: во многом я подло поступала. Но я права, ибо меня такие и люди окружали, что иначе я действовать не могла. Всегда все оказывались кругом виноватыми, но не я, нет, нет и тысячу раз нет; не я, я была права, иначе я не могла делать, и кто бы ни стал меня укорять, я скажу: это ложь, я честная женщина, я ни в чем неповинна. Я жила, как все живут, и всегда в обществе будут жить, ибо иначе нельзя жить.

И долго он все доказывал мою виновность, но я ни слушать его, ни смотреть его картины больше не хотела.

Опять почувствовала я в полной силе мрак могилы, и разложение своего тела. Опять я копалась в своем гниющем теле. Тогда Хранитель старался отвлечь мое внимание от тела и мыслей, касающихся меня самой, и опять принимался доказывать мою виновность. Он часто выбивался из сил, молил меня, плакал, молился Богу, но все напрасно, я совсем одеревенела, и все его слова были для меня пустые звуки.

Все это тянулось нескончаемо. То его как будто от меня заволакивало туманом. То опять я его видела ясно, и каждый раз как я его видела ясно, вспоминала глаза Ольги и тогда вставала страшная злоба на то, что она восторжествовала:

«Она там, думалось мне, с детьми, с мужем, утешает их; но люди и свет ее не примут, и я злобно хохотала. Люди и свет будут считать ее убийцей и интриганкой. И злобно радовалась этому».

Да, видите друзья, и в могиле есть страсти, злоба и прочие чувства.

Все туманнее и туманнее для меня делался мой Хранитель, и все сильнее и сильнее я чувствовала свое тело. Я чувствовала, ка оно давило меня как клещами, захватывало меня, я чувствовала весь холод смерти, но я жила. Весь смрад могилы как туман носился кругом меня и пронизывал меня насквозь; холод, сырость, и какая-то липкая влага окутывала меня, я старалась что-то сорвать с себя, что-то сбросить.

Какой-то шум ― как шум волн, рокотал вокруг меня; иногда мне удавалось, как будто сбросить отчасти это тяжесть, забыться, как будто, но опять начинали вертеться какие-то мириады звезд в глазах, опять шум и адский стон вырывался у меня из груди. Звезды расходились и я опять видела картину за картиной своих земных ликований. своих триумфов, картины все своей жизни до мельчайших подробностей, все гадости и мерзости своей жизни и мне делалось невыносимо тошно, ― и все исчезало. Опять я погружалась во мрак и ужас.

Да, я боюсь, что вы не поймете и сотой доли того, что я испытала, ибо нет сил и средств на вашем языке передать вам и часть всего ужаса и отчаяния. Я чувствовала, что сужу в могиле. Иногда мне казалось, что я выползаю из нее, но тело хватало меня и тянуло вниз, опять в могилу. Опять вижу какие-то звезды и слышу шум, и опять леденящий шум волн и какие-то страшные видения и картины.

Все это было еще так ужасно, пока я не начинала вглядываться в свое тело: я видела, что мясо отпадает от костей, что мириады червей едят мое мясо; это было ужаснейшее зрелище, а я тут по привычке, приобретенной на Земле, старалась сохранить красоту своего тела, прихорашивала его, и в ужасе смотрела, как какая-то жидкость выступала через платье и покрывало.

Нет, опять я больше не могу. Я не могу вынести одних воспоминаний об этом. Я ухожу, мне так, так трудно.

Таня. ― Ну, знаешь, я и сама таких страстей не слыхала. Вот ужас-то какой. Если бы она не была бы дух, я подумала бы, что она не в уме, Христос с ней. Господи! Вот она тьма-то, вот она! Да, она уже лет десять, верно, как вышла из тьмы. Храни Господь ее, несчастную! Знаешь, и я пойду, всегда уморит она все мои чувства.

Август