Дело взято из архива - Евгений Ивин

Деревня просыпалась медленно. Залаяла собака, заскрипел под ногами снег, людские голоса донеслись с улицы. Горбун поднял голову от подушки и посмотрел на гостя. Тот спал, привалившись спиной к стене. Горбун постоял над ним в нерешительности, потом схватил с гвоздя полушубок, напялил его и выскочил из комнаты. На всякий случай он примкнул снаружи дверь избы на большой амбарный замок и рысцой потрусил за околицу…

Алексея разбудил сильный удар в бок. Он вскинул голову и тупо, непонимающе повел головой. На глаза ему попались ноги, и боль вернулась к нему снова, она стала рвать тело, заныли руки, заполыхали жаром, словно иссеченные хлыстом. Он увидел носки тяжелых солдатских сапог. Их вид вернул Барова к действительности. Рядом с носками упирался в пол приклад винтовки.

— Вставай, выспался, — прозвучал грубый голос.

Алексей поднял голову. Их было пятеро — двое немцев и трое полицаев. Из-за печки выглядывал горбун. Алексей оперся о стену и тяжело встал на ноги. К удивлению, почувствовал, что может твердо стоять на ногах.

«Многовато!» — с сожалением прикинул он. Баров сильно, наотмашь, ударил ближнего к нему, длинного как жердь полицая; на голову второго, в летней немецкой фуражке, он обрушил здоровенный кулак, отчего ноги у полицейского подкосились, и он мгновенно распластался на полу. Алексей схватил табуретку и, орудуя ею, как палицей, стремительно пошел к двери. Ему уже удалось пробиться к выходу, но выскочить из комнаты он не успел. Один из немцев нанес Алексею сильный удар прикладом по голове, и Баров рухнул на пол.

Отчаянно матерясь и проклиная на чем свет стоит и деревню и партизан, полицаи потащили Барова к саням. Алексей пришел в сознание и, пересиливая боль в затылке, открыл глаза. Он увидел и полицаев и горбуна, подобострастно заглядывающего им в лица. Горбун повернулся к Барову и в ужасе закричал:

— Привяжите его за шею! За шею, не то он вырвется!

Он сам подскочил к саням и надел Алексею веревочную петлю.

— Будешь дергаться — задушишься, богоотступник, сатана проклятая! — предупредил он и привязал конец веревки к задку саней.

Из разговоров полицаев Алексей понял, что за ночь, блуждая по лесу, он ушел всего лишь километров на семь.

— На, хлебни, погрейся, — повернулся к Барову один из полицейских и приложил к его рту кружку с самогонкой. Алексей хлебнул и поперхнулся обжигающей жидкостью. В следующую секунду кружка вылетела из рук сердобольного полицейского.

— Жалеешь гада, Сидоркин! — заорал полицай с распухшим носом и синяком под глазом.

— Ты чего тут раскомандовался, уголовщина! Здесь тебе не тюрьма, а ты мне не надзиратель! — пытался уязвить разошедшегося полицая Сидоркин. — Он тоже есть человек, а что тебя смазал по рылу, так тебе не привыкать, мало тебя лупили за кражу на барахолке!

Лошадей остановили, полицаи соскочили на землю. Сидоркин не отличался атлетическим телосложением, но в руке у него оказался увесистый железный шкворень. Он набычился и стал наступать на своего обидчика.

— Тебе, Панов, давно надо своротить рожу, так я это сейчас соображу!

Длинный как жердь полицай, у которого почти заплыл левый глаз, стволом винтовки выбил из рук Сидоркина шкворень и, щелкнув затвором, пригрозил:

— Не сметь! Уложу первого, кто полезет! Мишка сам разберется. Садись!

Ссора погасла. Сидоркин налил в кружку самогона и, упрямо наклонив голову, вылил ее в рот Алексею. Удовлетворенный тем, что он сделал все же по-своему, Сидоркин тихо запел песню про мужика и солдатку.

Полицаи занялись собой, что-то доказывали друг другу, спорили и совсем забыли про арестованного. Они везли Алексея не по прямой дороге. Леса полицаи боялись и поэтому поехали в объезд, через поле. Эта дорога проходила неподалеку от его деревни. Напрасно Баров надеялся, что они проедут мимо, и ни мать, ни сестры ничего не узнают. Весть о его поимке обогнала полицейские сани. Мальчишка в рваной шубейке вбежал, запыхавшись, в избу Баровых и с порога крикнул:

— Дядю Алексея… взяли!

Катерина охнула и, бледнея, опустилась на кровать. Ольга поспешно натянула кофту, накинула на голову пуховый платок. Варвара Андреевна суетилась, растерянно приговаривая:

— Господи! Напасть-то какая! Что же делать? Как же Катю бросить? Ольга, помоги ей, я мигом соберусь.

Она вытащила из комода пачку десятирублевок, завернула их в марлечку, открыла сундук и извлекла оттуда две бутылки с самогонкой. Запихивая их в карманы полушубка, сказала:

— Может, сгодится. Самогонку они очень уважают. Потом тысяча рублей на улице не валяется.

Они перехватили сани уже возле города. Варвара Андреевна и Ольга остановились у обочины и стали ждать их приближения.

— Кто такие? — окликнул их долговязый и спрыгнул с подводы.

— Сына моего везете, — с тоской и болью в голосе ответила Варвара Андреевна. Слезы неудержимым потоком побежали по ее морщинистому лицу.

— Бандита вырастила! — злобно выругался долговязый. — Ты, старуха, иди отсюда, пока я и тебя не прикрутил к саням.

— А чего ты гонишь ее? Пусть идет сзади, веселее будет. Гля, какая молодка с ней, — прервал долговязого упрямый Сидоркин.

Осмелев от неожиданной поддержки, Варвара Андреевна подошла к саням.

— Он же не бандит, сынок мой, мало ли что люди наболтают, — сказала Варвара Андреевна.

Сидоркин отвернулся. Он не хотел иметь дело с Лапиным. Кто-нибудь обязательно донесет Мишке-палачу, что, мол, Сидоркин поил самогонкой арестованного и чуть из-за него не подрался с другим полицейским. А еще сейчас вступился за его родственников…

Алексей почувствовал на своем лице руку матери и открыл глаза.

— Мамка, — прошептал он ласково.

Ольга тихонько плакала, держась за рукав материнского полушубка.

— Тебе больно, Ленечка? — спросила она брата и погладила его по щеке.

— Ты только не плачь, нельзя этого делать.

— Я ничего, Ленечка, это они сами текут. Тебя били?

— Нет! Я их бил! — улыбнулся Алексей.

Полицаи не обращали на них внимания. Сани уже въезжали в город, и они знали заранее, что Мишка-палач теперь не выпустит жертву из рук. Они бы и сами прикончили его в деревне, но Лапин строго-настрого приказал взять и доставить партизана живым.

Варвара Андреевна потянула Сидоркина за полу шинели, стала незаметно для остальных совать ему завернутые в марлечку червонцы. Тот в испуге отшатнулся и посмотрел на полицейских. Никто ничего не заметил, и Сидоркин спрыгнул на землю.

— Размяться чуток, а то ноги затекли, — нарочито громко проговорил он и зашагал рядом с санями.

Мать зашла с другой стороны и показала дремавшему полицаю бутылку самогона. Он угрюмо оглядел женщину.

— Пошла отсюда, старая, а то непоздоровится! — пригрозил он Варваре Андреевне, но бутылку взял и засунул в карман шинели.

— Отпустите сынишку-то! — попросила она долговязого, угадывая в нем старшего. — Что он вам сделал?

— Мать, перестань, — прервал ее Алексей. — Прошу тебя, перестань!

— Во, во! Слушайся, что сыночек говорит, — засмеялся долговязый и лениво сплюнул на дорогу. — И не приставай ко мне, не то разозлюсь.

Варвара Андреевна вернулась к сыну. В отчаянии она не могла удержать слезы.

— Сыночек, сыночек! — шептала она, поглаживая израненное лицо Алексея.

Сани въехали во двор гестапо. Варвару Андреевну и Ольгу часовой не пустил, и они остались стоять на улице.

Лапин выбежал на крыльцо в одном мундире. В руке он держал гибкий ременный хлыст. С кривой усмешкой на тонких губах он спустился по ступенькам и неторопливо, вразвалку, направился к саням, сбросил с черного мундира невидимую пылинку, остановился перед Баровым.

— Набегался? — Он грязно выругался. — Теперь ты у меня попляшешь, красная сволочь! — Мишка потрогал пластырь на подбородке. Потом, наклонившись вдруг к Барову, тихо сказал:

— Ты можешь себя еще спасти. Назови мне явки. С кем был связан калека? Где сидит этот человек? Я могу заступиться за тебя перед господином Альбрехтом. А то господин унтерштурмфюрер очень зол… Жизнь дается один раз…

— Грязная гнида! — хрипло выдохнул Баров.

— Что ты сказал? — не понял Лапин и еще ближе наклонился к арестованному.

— Гнида — вот ты кто! — отчетливо повторил Алексей.

Дикая злоба исказила лицо Лапина. Он выхватил из-за спины хлыст и с остервенением принялся стегать им Алексея по лицу, по шее, по груди. Он брызгал слюной, все больше и больше распаляясь и задыхаясь от ярости. Наконец остановился и отбросил хлыст.

— Развяжите его! — приказал он полицаям.

Баров слез с саней и посмотрел на свои невероятно распухшие ноги. Стоять на земле ему было трудно, и он, покачиваясь из стороны в сторону, еле удерживал равновесие. Сизоватый оттенок на стопах ног, наконец, открыл ему горькую правду. Алексей окинул равнодушным взглядом полицейских, посмотрел в яркую синеву неба и улыбнулся обезображенным, распухшим ртом.