Ледяное сердце не болит - Анна и Сергей Литвиновы

В той огромной квартире на задворках Кутузовского проспекта присутствовали, естественно, не только парни, но и девчушки – какие-то не факультетские, не свои. Откуда-то взявшиеся пигалицы из областного педа: курс, наверно, первый…

За полночь вся компания вывалилась на старинный сталинский балкон. Под ними вел свою хлопотливую жизнь троллейбусный парк: вспыхивали, словно выстрелы из темноты, искры на контактных проводах… А потом вдруг пошел короткий, но мощный ливень, и вспышки молний, и раскаты грома над самым балконом казались канонадой… Будто артиллерия била прямой наводкой…

Дима даже не заметил, как они остались на балконе вдвоем с маленькой и худющей Юлей – она целый день, и на пляже, и в квартире, и вечер напролет во все глаза смотрела на него… А потом резкий порыв ветра вдруг накрыл их обоих облаком косого дождя… И он взял девушку за руку и утащил ее с балкона, и они оказались в пустой комнате – народ рассосался по углам и закутам большущей шестикомнатной квартиры… И Дима со смехом стянул с себя насквозь промокшие рубашку и джинсы, а затем приступил к девушке и стал целовать ее мокрые щеки и пухлые страстные губы…

– Ты будешь ждать меня, Юля?

– Да.

– Что бы ни случилось?

– Да. А ты? Ты, Дима, вернешься – ко мне?

– Да.

– И мы все-все время будем с тобой?

– Да.

Гром, дождь, вспышки троллейбусных искр провоцировали диалог в мужественном стиле Хемингуэя. От раскатов грома и завтрашней неминуемой разлуки казалось, что эта худая девчушка, лежащая рядом с ним, – чуть ли не последняя, чуть ли не единственная женщина на свете…

– Ты обязательно вернешься.

– Ну конечно.

– И мы будем вместе.

– Да.

– Навсегда.

– Угу.

– И я выйду за тебя замуж.

– Да.

Для него это было как игра. А для нее? Неужели она и вправду верила в то, о чем они говорили в постели – в уже давно немодном телеграфном стиле лейтенантов и охотников на слонов?..

С первыми автобусами компания покинула гостеприимную обитель. Шестикомнатка на Кутузовском, как выяснилось, принадлежала Юле. И училась она не в педе, а в МГИМО.

Дима остался с нею в квартире вдвоем. Девушка накормила Полуянова подгоревшей яичницей и настояла, что проводит Диму до пункта сбора. Все было как всерьез, словно в пьесах Розова и фильме «Летят журавли».

У факультета, под изумленными взглядами товарищей (что это за пигалицу Полуянов притащил?), Юля бросилась к нему на шею и изо всех сил, будто в последний раз, обняла – в тот самый момент, когда раздалась команда: «По маши-инам!»

– Дима, я буду тебе писать.

– Хорошо.

– Каждый день.

– А я – тебе. Как только смогу…

И еще долго она махала рукой, пока автобус, увозивший Диму, не скрылся за поворотом на Тверскую… И в тот самый миг, когда Юля исчезла за углом, он подумал, что все кончилось, она ушла из его жизни. Конец. И никакого желания ничего продолжать. И Юля, если этого еще не поняла, то скоро поймет – так же, как уже понимал он…

…Форма Полуянову шла. Пилотка сидела залихватски, ремень подчеркивал узкую талию и широкие плечи. Каждый вечер Дмитрий пришивал на гимнастерку подворотничок из старой, но белоснежной тряпки и драил сапоги гуталином из десятилитровой канистры. По утрам рота пробегала три километра по стадиону военного городка – в кирзовых сапогах и синих сатиновых трусах. По вечерам маршировали, впечатывая сапоги в асфальт под старинную строевую песню: «Уходил я в армию в но-я-бре, провожала милая на за-ре!.. На-а-а за-ре, на-а-а за-ре, провожала милая на заре!..» К тому же они стреляли из «Макаровых», сидели в противогазах и костюмах химзащиты в палатках, наполненных отравляющими газами, и даже по желанию (Дима пожелал) несколько раз прыгнули с парашютом.

Он не ждал от Юли никаких писем. Их и не было – шесть дней.

А на седьмой – пришли все семь. Семь толстенных конвертов, переполненных Москвой, бытом – и любовью.

«…Я спать боюсь, потому что мне снишься ты, и мне больно от этих снов. Жутко знать, что ты далеко, Димушка. Не думай сейчас ни о чем плохом и трудном, помни одно: никого у меня нет нужнее тебя, и я очень жду, когда ты вернешься…»

И далее в том же духе. Полуянов не испугался столь сильного накала чувств, но – напрягся. Слегка напрягся. Отписался коротким юмористическим произведением. Воспевал (цитируя устав) «тяготы и лишения воинской службы».

А потом послания от Юлии бесперебойно поступали с каждой почтой. Градус любви не снижался. «…Письмо, о котором ты писал, что весь день таскал в своей гимнастерке, я десять раз поцеловала, а теперь оно лежит у меня под подушкой…» Столь горячее чувство льстило воину, чуть не впервые столь надолго оторванному от дома.

Всерьез насторожило его пришедшее на сборы послание матери. «Мамочка, мамочка, как ты беспокоилась всегда обо мне – и о возможной злой жене тоже!» Тогда Евгения Станиславовна еще была жива, работала врачом, и они с Димой жили вместе.

«Сегодня ко мне домой приходила твоя новая девушка – Юля. Она очень мила, очень худа, приветлива – и очень юна. О тебе, Дима, она говорит с нескрываемым восхищением, даже с каким-то придыханием. Из контекста ее речей я поняла, что она считает вашу свадьбу делом решенным. Юля уже чуть ли не называет меня мамой. Я, конечно, всегда подчеркивала, что женитьба – это дело твое, и только твое, но если ты собрался совершить сей важный шаг в твоей жизни, я думаю, тебе надо было предварительно поставить в известность меня…»

Вот тут Полуянов взъярился. «Какого черта! Что это девица себе вообразила?! Как смеет являться без спросу в мой дом?! Травмировать маму разговорами о женитьбе?!. И откуда она вообще домашний адрес мой узнала?!. Да она сумасшедшая, в конце концов!..»

Письма от Юли и далее поступали с редким постоянством: раз в день. Дима, в свою очередь, решил ей больше не писать. Он не станет объясняться с ней на пятисоткилометровом расстоянии. Он даст ей отповедь лично. В Москве.

«Я знаю, когда вы прибываете в Москву, и уже считаю часы до этого момента. Конечно, тебе надо повидаться с мамой – и это еще как минимум плюс два часа нашей разлуки… Но потом… Потом, я думаю, ты сразу приедешь ко мне; родители мои – как, впрочем, и все время – на даче; но ты не бойся, я тоже сумею тебя накормить, поэтому ты у своей мамы ешь, пожалуйста, немного; я тебе приготовлю кое-что вкусненькое – а что, это секрет…»

Последнее письмо почему-то произвело самое неприятное впечатление – может быть, оттого, что было написано красными чернилами. А еще два письма, поступившие в часть в последний день сборов, Полуянов решил даже не вскрывать. Сунул в свой рюкзак: «Когда-нибудь после прочту!..»

А дальше все развивалось по сценарию, предсказанному Юлией в письме, написанном красным. Дима действительно заехал на пару часов на проезд Шокальского к маме, где принял душ, переоделся, а мамочка его накормила, – а потом помчался на Кутузовский к Юле. Если быть честным, его вело не одно только намерение дать ей отповедь и покончить с этой историей. Ох, не только. Месяц в казарме, месяц без женщин – а ему только двадцать один исполнился… Бушует, волнуется кровь, играют гормоны… И еще он думал (что греха таить!): может, он не разглядел подлинной, настоящей, великой любви? Может, Юлия, несмотря на некоторую бредовинку, – та самая избранница, которая и нужна его мятущейся душе?

…Едва он вошел во двор, как увидел ее фигурку. Юля стояла на том самом балконе и в печальном ожидании смотрела на арку, в которой он должен был появиться. Едва только она увидела Полуянова, ее лицо исказилось радостью, и она тут же исчезла с балкона. И не успел Дима подойти к подъезду – Юля выскочила оттуда, как была, в халате и тапочках, и с криком: «Ди-имушка-а!..» – повисла у него на шее.

Конечно, мужчина слаб. Правда, сейчас в свои тридцать с хвостиком Полуянов сумел бы выдержать характер. И в последний день – вечером, намеченным для расставания, – не стал бы укладываться с девушкой в постель. Но в двадцать один год… После месяца воздержания… После всех шуточек и анекдотов казарменных жеребцов… Короче, не успел Дима опомниться, как они оказались на диване в той же комнате – там уже было расстелено накрахмаленное белье, курились восточные благовония, а у изголовья поджидала бутылка французского шампанского в серебряной чаше со льдом… После того как все кончилось, Юля сначала истерически расхохоталась, а потом разрыдалась на его груди…

Спустя пару минут, чувствуя себя последней сволочью, Полуянов выскользнул из-под одеяла и стал натягивать джинсы.

– Ты что, уходишь?! – потрясенно спросила Юля, сверкая глазками из-под одеяла.

– Да, ухожу, – бухнул Дима. – Навсегда.

– В смысле?!

– Нам надо расстаться.

– Расстаться?! Почему?! Зачем?! Да ты что?! Мы же… Мы же только что встретились!..

– Извини, Юль, я, наверное, гад и скотина и совершенно тебя не стою… Но я не могу ответить на твои чувства, – наконец выдавил он заготовленную фразу. И припечатал: – Ничем не могу.