В царстве глины и огня - Николай Лейкин

— Наплюйте, Дунечка, на Леонтья и полюбите меня.

— Да вѣдь любовь-то надо заслужить.

— Я заслужу-съ!

— А когда заслужите, тогда видно будетъ.

— И ужъ ежели заслужу, то съ Леонтіемъ конецъ, отъ Леонтія сторониться будете и ужъ никогда, никогда?..

— Ахъ, какой вы, право! лукаво улыбнулась Дунька. — Да вы прежде заслужите.

— Заслужу, Авдотья Силантьевна, заслужу! заговорилъ Глѣбъ Кириловичъ.

— Только смотрите, не нытьемъ и не охами да вздохами заслуживать.

— Мнѣ хочется изъ васъ, Дунечка. такую дѣвицу сдѣлать. чтобы на васъ только изъ-подъ ручки всякій смотрѣлъ-бы, а отнюдь не соприкасался. Чтобъ вы были на манеръ барышни, чтобъ вы со всѣми держали себя гордо, на деликатной ногѣ.

— И чтобъ меня царевной-недотрогой звали? спросила Дунька.

— Да, недотрогой. Только та дѣвица и дѣвица которая недотрога. А мнѣ больно, больно!..

Глѣбъ Кириловичъ ударилъ себя кулакомъ въ грудь и не договорилъ.

— Ну, опять начинается! махнула Дунька рукой. — Послушайте, идите-ка вы лучше къ своимъ камерамъ, къ печкѣ, ежели вы затѣмъ пришли, чтобъ сердце свое на мнѣ срывать.

— Я не сердце срываю на васъ, а душой страдаю по васъ, сказалъ Глѣбъ Кириловичъ.

— Ну, довольно, довольно.

Глѣбъ Кириловичъ помолчалъ и тихо произнесъ:

— Просьба у меня до васъ есть, Дунечка.

— Знаю, знаю! Слышали. Насчетъ трактира что-нибудь опять? Чтобъ въ трактиръ не ходить?

— Нѣтъ, нѣтъ. Дозвольте васъ какъ-нибудь въ городъ свезти и портретъ съ васъ въ фотографіи снять? Это я на свои деньги. Снимемъ два портрета: одинъ мнѣ, другой вамъ.

— Портретъ? Что-жъ, пожалуй. Мнѣ давно хочется портрета. Вонъ у Машки бѣленькой есть портретъ.

— Большое спасибо вамъ, Дунечка, большое спасибо! радостно воскликнулъ Глѣбъ Кириловичъ. — Дайте въ благодарность вашу ручку…

— Да она вся въ глинѣ, мокрая.

— Ничего не значитъ. Это еще прелестнѣе.

— Ну, на-те…

Дунька подала руку. Глѣбъ Кириловичъ пожалъ руку.

— А портретъ вашъ я поставлю въ рамочку и повѣшу на стѣнкѣ у своего изголовья, и будетъ онъ надо мной на манеръ ангела.

— Ахъ, какой вы смѣшной! расхохоталась Дунька.

— Прощайте, Дунечка. Довольно съ меня. Я счастливъ. Теперь пойду на работу и смѣню товарища.

Глѣбъ Кириловичъ приподнялъ картузъ и быстро зашагалъ отъ шатра.

— Послушайте! А только уговоръ лучше денегъ! кричала ему вслѣдъ Дунька. — Повезете меня въ го родъ портретъ снимать, такъ ужъ сводите въ трактиръ органъ послушать: Леонтій сказываетъ, что въ Питерѣ въ трактирахъ есть такіе органы, что просто на манеръ какъ-бы сто человѣкъ на гармоніяхъ играютъ — вотъ какая музыка!

Глѣбъ Кириловичъ не отвѣчалъ.

IX

Обжигало Глѣбъ Кириловичъ пришелъ на свой постъ къ печи. Когда онъ вошелъ подъ высокій деревянный шатеръ, выстроенный надъ камерами печи, и по лѣстницѣ-стремянкѣ, сколоченной изъ барочнаго лѣса, поднялся на печныя камеры, дежурившій старикъ-обжигало, котораго онъ явился смѣнить, заругался:

— Чего ты, чортъ паршивый, проклажаешься и и не идешь на камеры! Всякій разъ я чужіе часы отрабатываю. И нѣтъ на васъ совѣсти, дьяволовъ! Сижу, сижу, жду, жду смѣны — нѣтъ смѣны, да и что ты хочешь! кричалъ старикъ-обжигало. — Товарищи тоже, треклятые! Вѣдь будь хоть ангельское терпѣніе, такъ и то съ вами лопнетъ. Хоть-бы постыдился чуточку, а то и стыда въ тебѣ нѣтъ.

— Да чего ты взбѣленился-то, Архипъ Тиховычъ? Даже ни одной минуточки я тебя не задержалъ лишняго и какъ разъ въ центру, отвѣчалъ Глѣбъ Кириловичъ. — На вотъ, посмотри часы.

Глѣбъ Кириловичъ растегнулъ пиджакъ, вынулъ изъ жилетнаго кармана серебряные часы и поднесъ ихъ къ глазамъ старика-обжигалы.

— Даже безъ четверти восемь, а обязанность моя такая, чтобы смѣнить тебя ровно въ восемь. Четверть часа тебѣ удовольствія.

Старикъ-обжигало взглянулъ на часы и понизивъ тонъ, сказалъ:

— Да это что! Свои-то часы совать можно. Взялъ да и перевелъ ихъ. Съ тебя станется.

— Нѣтъ, братъ, ужъ такой низкости во мнѣ нѣтъ, чтобы часы переводить. Насчетъ этого будь спокоенъ. Я содержу себя въ акуратѣ.

— Что мнѣ твой акуратъ! Я знаю время по солнцу. Выдь изъ-подъ шатра, да взгляни на солнце, ворчалъ старикъ-обжигало, бросая длинную кочергу, которую онъ держалъ въ рукахъ, и хватая съ обрубка дерева свою кожанную куртку, чтобы облечься въ нее.

— Нечего смотрѣть и на солнце, коли восьми часовъ еще нѣтъ. И солнце то-же самое показываетъ, оправдывался Глѣбъ Кириловичъ, снимая пиджакъ, и, оставшись въ жилеткѣ, взялъ кочергу и сталъ приготовляться къ работѣ. — Солнце… По солнцу можно и ошибиться, а ты вотъ пойдешь домой, такъ взгляни у приказчика на часы, коли моимъ часамъ не вѣришь.

Старикъ-обжигало, отирая платкомъ потъ съ лица сталъ сходить по стремянкѣ съ печныхъ камеръ, а смѣнившій его Глѣбъ Кириловичъ остался на камерахъ и принялся осматривать жерла печи. Ловко поднималъ онъ крючкомъ кочерги чугунныя вьюшки и заглядывалъ черезъ отверстія ихъ въ раскаленныя жерла. Изъ жерлъ вылетали искры, подчасъ показывались огненные языки пламени. Подъ шатромъ было жарко отъ накалившейся печи, хотя печныя камеры, на которыхъ онъ стоялъ, помимо толстыхъ сводовъ, были засыпаны сверху густымъ слоемъ песку. Самый песокъ накалился и чувствовалось, какъ онъ обдавалъ горячимъ тепломъ ноги. Поднявъ нѣсколько вьюшекъ и осмотрѣвъ въ разныхъ мѣстахъ жерло камеръ, гдѣ сидѣлъ обжигаемый кирпичъ, онъ началъ подбавлять дровъ, бросая ихъ въ жерло черезъ вьюшки по одному полѣну. Печь была громадная и вьюшекъ на ней находилось болѣе пятидесяти. Пришлось пересмотрѣть всѣ. Звякало желѣзо кочерги о чугунъ вьюшекъ, трещали опускаемыя въ отверстія сырыя длинныя дрова или «девятки», какъ ихъ обыкновенно называютъ. Обойдя всѣ вьюшки, Глѣбъ Кириловичъ тяжело вздохнулъ, обливаясь потомъ, сѣлъ отдохнуть на обрубокъ дерева — и подъ шатромъ, раскинутымъ надъ печью, водворилась тишина. Только изрѣдка визжало колесо тачки рабочаго, подвозившаго по положеннымъ доскамъ дрова, да грохотали самыя дрова, сваливаемыя съ тачки.

Глѣбъ Кириловичъ курилъ и думалъ о Дунькѣ. Образъ ея такъ и носился передъ нимъ: мелькали голые круглые локти, видѣлась ея задорная улыбка. Вдругъ подъ шатеръ вбѣжала растрепанная молодая женщина. Платье на ней было оборвано, изъ губъ сочилась кровь, глаза блуждали и она тяжело дышала. Взобравшись по стремянкѣ на камеры, она бросилась къ Глѣбу Кириловичу и испуганно заговорила:

— Голубчикъ!.. Спрячь меня гдѣ-нибудь… Спрячь… Убить хочетъ… Зарѣзать хочетъ. Съ топоромъ сзади гонится… Убьеть, убьетъ… Пропала моя головушка! Голубчикъ… Вѣдь я на сносяхъ, вѣдь я съ ребенкомъ… Двумъ душенькамъ придется погибать…Охъ, смерть моя! Ну, я погибну, а за что-же невинная душенька-то погибнетъ. Ангелъ ты мой безцѣнный! Спрячь…

Женщина металась и искала, куда-бы ей спрятаться. Это была порядовщица Ульяна.

— Панфилъ гонится? спросилъ Ульяну Глѣбъ Кириловичъ.

— Онъ, онъ, мерзавецъ! Второй день покою не даетъ, второй день лютымъ боемъ меня бьетъ, а ужъ теперь и совсѣмъ убить хочетъ. Съ топоромъ… Ой, матушки, съ топоромъ… Царица небесная, утиши ты его! Вчера стащилъ у меня матерчатый платокъ съ двугривеннымъ и пропилъ, а сегодня пристаетъ ко мнѣ, подай я ему свои новые сапоги. Ой, спрячь, голубчикъ, Глѣбъ Кирилычъ!

— Да куда-же я тебя спрячу, Ульяна? Здѣсь на камерахъ ничего такого нѣтъ, отвѣчалъ Глѣбъ Кириловичъ, посматривая по сторонамъ.

— О, Господи! Да куда-же мнѣ дѣться-то отъ него окаяннаго? Побѣжала въ олешникъ, что за шатрами, притаилась тамъ; слышу — ходитъ и ищетъ; побѣжала къ приказчику спрятаться — замокъ на дверяхъ виситъ. Ангелы мои небесные! Что-же это только и будетъ со мной! Спрячь ты меня… Защити… Да вотъ я хоть за дрова сяду, а ты меня полѣньями-то заставь какъ-нибудь, заставь, да сверху хоть спиньжакъ свой накинь, что-ли.

— Да не придетъ онъ сюда. Сиди такъ, успокаивалъ Ульяну Глѣбъ Кириловичъ.

— Охъ, придетъ, придетъ! Онъ по всему заводу бѣгаетъ и шаритъ, бормотала та.

— Не посмѣетъ при мнѣ безобразничать надъ тобой.

— Охъ, посмѣетъ! Что ему теперь, коли онъ спозаранку такъ глаза налилъ, что на манеръ бѣшенаго сдѣлался. Вѣдь ужъ мужики отняли меня у него разъ. Ножомъ надъ моей головой махалъ, зарѣзать сулился, ежели не сниму съ ногъ новые сапоги. Мужики отняли меня, выхватили у него ножъ, хотѣли его самого вязать, а онъ убѣгъ отъ нихъ и схватилъ топоръ и теперь съ топоромъ меня ищетъ. Вѣдь я въ олешникѣ-то лежала, такъ видѣла его съ топоромъ. Онъ мимо меня прошелъ и только чуточку меня не замѣтилъ, потому что я даже дыханіе притаила, разсказывала, тяжело дыша, Ульяна и пряталась въ дрова, заставляя себя стоймя длинныма полѣньями и дѣлая себѣ такимъ манеромъ какъ-бы шатеръ.

Глѣбъ Кириловичъ помогалъ ей.

— Вотъ такъ, вотъ такъ! бормотала Ульяна, присаживаясь за дровами на корточки. — Спасибо, милый, спасибо. Жива буду, такъ сама тебѣ чѣмъ хочешь заслужу. Вотъ такъ… Ну, а теперь на дрова-то спиньжакъ свой набрось. Все-таки спиньжакъ-то меня немножко прикроетъ.