В царстве глины и огня - Николай Лейкин

— Мудреное дѣло у васъ! покачала головой Дунька.

— Да ужъ и я скажу, что мудреное, согласилась Ульяна и прибавила:- а что я отъ него, подлеца, выношу каждый праздникъ, такъ просто страсти подобно! Вѣдь синяковъ заживить не могу. Въ будни, когда онъ трезвый, онъ человѣкъ какъ человѣкъ и вниманія на меня не обращаетъ, а какъ въ праздникъ напьется, и давай ко мнѣ приставатъ, чтобы я ему дала на похмелье.

— А вотъ Леонтій гроша мѣднаго отъ меня не требуетъ и еще самъ меня по праздникамъ пивомъ поитъ, похвасталась Дунька.

— Ну, ужъ Леонтій твой! Тоже ягода. На всѣхъ заводскихъ бабъ и дѣвокъ вѣшается:.

— А пускай его вѣшается. Вѣдь мы не связаны. Вотъ Александровъ день придетъ, съ кирпичомъ забастуемъ, расчеты получимъ — онъ въ сторону, а я въ другую. А только врешь ты, дѣвушка, ни на, кого онъ не вѣшается.

— А хочешь наведу, хочешь покажу?

— Ну, вотъ! Умѣетъ концы хоронить, такъ и пускай ихъ хоронитъ. Вѣдь я ежели и путаюсь съ нимъ, то только изъ-за того, что онъ веселый. Компанію пріятно раздѣлить — вотъ изъ-за чего. Онъ и пѣсню споетъ, онъ и попляшетъ. А какъ онъ жида, нѣмца пьянаго представляетъ, такъ просто животики надорвешь смѣявшись. Опять-же и пріятели у него веселые: Мухоморъ-солдатъ, Гришка… Вотъ мы въ праздникъ вмѣстѣ и путаемся.

Ульяна присѣла на траву у лежавшей около Дунькина стола кучи глины и сказала:

— Не знаешь цы дѣны себѣ, Дунечка, счастія своего не понимаешь.

— Это ты про что? широко открыла на нее свои глаза Дунька.

— Про твою выгоду, вразумить тебя хочу, на хорошее наставить. Я все-таки старше тебя. Мнѣ съ Петрова дня двадцать седьмой годъ пошелъ; ужъ я по заводамъ-то маялась-маялась, а тебѣ еще есть-ли, нѣтъ-ли двадцать-то годовъ?

— Девятнадцать на Евдокію стукнетъ. На заводѣ тоже второй годъ работаю. Ну, а что-же?

— Глупа ты. А коли хочешь быть умной, то не должна отпираться отъ своего счастья. Брось ты Леонтья и полюби ты Глѣба Кирилыча.

— Пусть броситъ нюни распускать — и его полюблю. А то вѣдь онъ тоску на меня наводитъ, такъ пріятно-ли… Вдругъ онъ вчерась подошелъ ко мнѣ и битый часъ…

— Да ты все не то, ты все не такъ… перебивала Дуньку Ульяна. — Вѣдь онъ тебя, дѣвушка, обзаконить хочетъ.

— Обзаконить! протянула Дунька и тутъ-же прибавила:- А какая мнѣ корысть отъ его закона? Теперь только наставленія читаетъ, а въ законѣ чтобъ бить меня?

— Не таковскій онъ человѣкъ, Авдотья, совсѣмъ не таковскій.

— Да ты почемъ знаешь, что онъ хочетъ меня обзнакомить?

— Самъ мнѣ сейчасъ сказалъ. Вѣдь я у него подъ шатромъ сію минуту отъ Панфила скрывалась. Такой ласковый, пріютилъ меня, за дрова спряталъ, дровами прикрылъ.

— Такъ вотъ ты-бы за него замужъ и выходила-бы.

— Да не только-бы вышла, а даже выскочила за него замужъ, только-бы онъ мнѣ мигнулъ. А вотъ онъ мигаетъ-то тебѣ, а ты, дура, своего счастія не понимаешь. Вѣдь онъ обжигало. Пятьдесятъ рублей жалованья въ мѣсяцъ на всемъ готовомъ получаетъ.

— Да коли онъ скучный.

— Скромный онъ, а не скучный. Ты разочти: пятьдесятъ рублей!

— Чтожъ, я и сама понатужусь, такъ больше двадцати рублей въ мѣсяцъ могу вышибить. Даже двадцать пять.

— Двадцать или пятьдесятъ! Да изъ двадцати-то рублей ты должна шесть рублей за харчъ отдать, чайку да сахарку съ кофейкомъ себѣ купить, а онъ на всемъ хозяйскомъ. Пятьдесятъ рублей… И всю зиму будетъ такъ получать, потому что кирпичъ обжигать будутъ вплоть до великаго поста, а то такъ и до Пасхи. Только самая малая перемежка и будетъ.

— Ну, и пускай его.

— «Я, говоритъ, ежели-бы женился, то ужъ въ работу ее не пустилъ на заводъ, а сдѣлалъ-бы бѣлоручкой. Сидѣла-бы она у меня дома, хозяйствомъ занималась да кофеи-чаи распивала», говорила Ульяна и прихвастнула, потому что этого Глѣбъ Кириловичъ ей не говорилъ.

— Я работы не боюсь. Это мнѣ наплевать, отвѣчала Дунька. — Руки-то вотъ растрескались, вспухли отъ глины, а я на ночь смажу постнымъ масломъ — и опять ничего!

— Мой совѣтъ, Дунька, не воротить тебѣ отъ него рыла, а полюбить его. Будешь ты за нимъ какъ сыръ въ маслѣ кататься.

— Да вѣдь онъ на манеръ кикиморы скучный.

— Не можетъ-же онъ быть веселый, коли онъ по тебѣ тоскуетъ, что ты отъ него отворачиваешься. Опять-же ревность насчетъ Леонтія.

Дунька задумалась.

— Да и ничего мнѣ Глѣбъ насчетъ закона пока еще не говорилъ, сказала она, послѣ нѣкотораго молчанія. — Это самъ онъ тебѣ про законъ-то говорилъ? спросила она Ульяну.

— Самъ, самъ… И лицо такое грустное, грустное, а на глазахъ даже слезы.

— Вотъ это-то, дѣвушка, я и не люблю, вотъ это-то мнѣ и претитъ. Я сама веселая. Законъ… въ законъ вступить… Да вѣдь насчетъ закона-то надо у матери благословенія просить. Вѣдь у меня мать въ жизности.

— И попросишь. Мать-то, я думаю, обѣими руками перекрестится, когда узнаетъ, какой человѣкъ къ тебѣ сватается. Ну, что-жъ мнѣ ему сказать, обжигалѣ-то, то-есть Глѣбу-то Кирилычу? Обрадовать мнѣ его отъ тебя? допытывалась Ульяна.

— Да ничего не говори. Скажетъ онъ мнѣ самъ и я тогда ему скажу, отвѣчала Дунька.

— Неужто попрежнему будешь артачиться?

— Ну, ужъ это мое дѣло.

Дунька улыбнулась, зацѣпила изъ кучи обѣими руками пригоршню глины и вложила ее въ форму. Въ это время раздался звонокъ, призывающій рабочихъ къ обѣду.

XII

Застольная, большая сарайнаго вида комната, съ грязнымъ поломъ, срубленная изъ барочнаго лѣса, неоштукатуренная и ничѣмъ неоклеенная, съ черными закоптѣлыми стѣнами, кишѣла народомъ, явившимся обѣдать. Тутъ были мужчины, женщины и дѣти. Все это толпилось около котловъ, вмазанныхъ въ широкую печку, помѣщающуюся въ углу комнаты, усаживалось на скамейки за длинный во всю комнату, ^наскоро сколоченный изъ досокъ столъ, на которомъ уже были разставлены большія глиняныя и деревянныя чашки съ налитыми щами, лежалъ хлѣбъ, нарѣзанный увѣсистыми кусками, и деревянныя ложки. Пахло прѣлью, кислой капустой, било въ носъ жилымъ запахомъ. Столъ былъ ничѣмъ не покрытъ. Надъ нимъ носились и ползали тысячи мухъ. Рабочіе все прибывали и прибывали. Нѣкоторые явились съ своими чашками и ложками. Шумъ и гамъ отъ говора были страшные. Матка-стряпуха, грязная кривая старуха, босая, съ подоткнутымъ за поясъ подоломъ платья и съ засученными по локоть рукавами, стояла около котловъ и наливала уполовникомъ щи въ подставляемыя ей чашки. Это явились къ обѣду порядовщики и порядовщицы, дѣлающіе кирпичъ, обрѣзчицы, складывающія высохшій кирпичъ-сырецъ въ «елки», приготовляя его для отправки на обжиганіе въ печь, и мальчишки-погонщики. Земляники харчевались отдѣльно и имѣли свою матку. Тутъ-же въ застольной была и Дунька. Она обыкновенно ѣла съ Матрешкой изъ одной чашки. Получивъ отъ стряпухи щей и запасшись хлѣбомъ, Дунька и Матрешка усѣлись на кончикъ стола и принялись хлебать. Щи были жидкія, солонина измочаленная и «съ душкомъ», тѣмъ не менѣе онѣ ѣли съ большимъ апетитомъ.

— Вѣдь вотъ винца-то выпьешь хоть чуточку, совсѣмъ особь статья выходитъ. Вотъ и башка послѣ вчерашняго трещать перестала и на ѣду потянуло, а много-ли мы съ тобой выпили-то? Всего на всего крючокъ, говорила Дунька Матрешкѣ.

— Еще-бы… Не даромъ-же наши мужики опохмеляются, отвѣчала та.

— Много безобразно, а немножко выпить такъ куда какъ хорошо! продолжала Дунька. — Вѣдь я вотъ все утро словно изломанная работала, а теперь совсѣмъ полегчало и на душѣ стало чудесно.

— Хлѣбъ сыръ, хлѣбъ солодовый! слышится у мужчинъ, усѣвшихся около большихъ чашекъ. — Эй, матка! Смотри, какой хлѣбъ. Всѣ корки отстаютъ и самъ онъ ровно замазка. Ты смотри у насъ!

— А ужъ на хлѣбъ жальтесь хозяину. Такую муку прислалъ, что просто срамъ. Вся, вся солодовая, отрубей въ ней пропасть. Мучаешься, мучаешься съ хлѣбомъ — не выпекается да и что ты хочешь. Хоть плачь.

— Мука плоха, да и сама лѣнишься промѣшивать. Видишь, комки какіе!

— А ты приди прежде да посмотри, какъ я около тѣста-то ломаюсь, а потомъ и говори. Словно ломовая лошадь. Комки отъ подмочки. Мука подмоченная, въ ней ужъ комки-то. Словно желваки какіе свалялись. Да это еще послѣдняя мука, а новая, что хозяинъ прислалъ, такъ еще хуже. На стѣну полѣзете, когда изъ той муки хлѣбъ испеку. Я вотъ сегодня послѣ обѣда мѣсить тѣсто буду, такъ придите да посмотрите. Вы хозяина за бока, а не ко мнѣ приставайте. Онъ вамъ муку поставляетъ. Мое дѣло сторона, не хочу я смутьянства, а только и мѣшки неполные, нѣтъ въ мѣшкахъ настоящаго вѣса.

— Зачѣмъ-же староста такую муку принимаетъ? Гдѣ староста? Старосту сюда! Гдѣ Демьянъ Уваровъ? раздавались голоса.

— А староста вашъ сегодня со вчерашняго безъ заднихъ ногъ валяется. И къ обѣду не явился, отвѣчала стряпуха. — Зачѣмъ такого выбираете? Сами виноваты.

— По боку Демьяна! По боку! Ну его, къ лѣшему въ болото! Новаго выберемъ, говорили мужики. — Подохнешь при его пріемкѣ харчей.