Пора уводить коней - Пер Петтерсон

— Присмотри за Ларсом, пока я не вернусь. С этим ты справишься? — сказал он и взглянул на крылечко, Ларс стоял там, закрыв глаза от слишком сильного солнца. Отец провел ладонью по лицу, на секунду закрыл глаза, прокашлялся, забрался в повозку, дернул поводья, и она медленно покатила по дорожке к большой дороге, потом в горку к магазину и дальше, дальше в Иннбюгду.

Юн посадил Ларса в лодку и повез ловить рыбу, ничего другого ему в голову не пришло. Они рыбачили несколько часов. О чем они говорили, не могу и представить. Может, и не говорили вовсе. Стояли рядом на берегу каждый со своей удочкой и удили рыбу. Забрасывали крючок и вытаскивали рыбину, забрасывали и вытаскивали, на приличном расстоянии друг от друга, а вокруг только лес и безмолвие. Вот это я могу представить.

Вернувшись, они отнесли свой скромный улов в сарай и сели там ждать. К дому даже не подошли. Поздно вечером застучали копыта Брамины, и повозка въехала по гравию на двор. Они посмотрели друг на друга. Им очень хотелось посидеть еще. Но вот Юн встал, за ним и Ларс, и они взялись за руки — они не ходили так с младенчества близнецов — и вышли во двор, повозка подъехала и остановилась, Брамина астматически сипела и свистела, а отец бормотал ей добрые, ласковые слова, которых они никогда не слышали от него в адрес людей.

Мама сидела на козлах в голубом платье с желтыми цветами и держала на коленях сумочку, она улыбнулась и сказала:

— Привет, вот я и дома! Рады? — Она поставила ногу на колесо и спрыгнула на землю.

— А где Одд? — сказала она.

Юн посмотрел на отца, но тот отвернулся, уперся взглядом в стену сарая и стал жевать, как будто бы у него полон рот табака. Он ничего не рассказал матери.

Похороны были через три дня. Отец спросил, пойдем ли мы, я сказал — да. Это были мои первые похороны. Дядю, брата матери, застрелили в 1943 году немцы при попытке бегства из полицейского участка где-то на юге страны, но это было без меня, не уверен, что похороны вообще устраивали.

Две вещи запомнил я с похорон Одда. Первое — что наши с Юном отцы ни разу не посмотрели друг на друга. Мой отец пожал его отцу руку и сказал «соболезную», совершенно неуместное слово, которого никто больше в тот день не произнес, но они не встретились глазами.

Второе — это Ларс. Мы вышли уже из церкви и стояли у открытой могилы, Ларс все больше и больше терял покой, и, когда пастор дошел до середины церемонии и маленький гробик должны были на веревках опустить в могилу, Ларс не выдержал, вырвался от матери и припустил бегом, петляя между надгробными камнями, пересек кладбище насквозь и помчался как заведенный вдоль его каменной ограды. Круг за кругом, опустив голову и глядя в землю, и чем дольше это продолжалось, тем тише говорил пастор, и сперва оглянулись пара-тройка человек из черной толпы, но потом еще, еще, и вот уже все смотрят на Ларса, а не на гроб с телом его брата, это тянулось до тех пор, пока наконец один сосед не дошел спокойно по траве до границы круга, встал там и перехватил пробегавшего мимо Ларса. Ноги его продолжали бежать в воздухе, но он не издал ни звука. Я взглянул на Юна, он посмотрел на меня, я чуть заметно покачал головой, но он никак не ответил, только смотрел не моргая мне в глаза. И я, помню, подумал — не красть нам больше лошадей вместе, и это было печальнее всего, что происходило на кладбище. Вот это я помню. Всего три вещи, значит.

4

Участок земли, который отец купил вместе с сэтером, был лесом. В основном еловым, но попадались и сосны, а кое-где между темными стволами протиснулись невысокие березки, заросли начинались прямо от реки, от стоявшей на гальке и почти висевшей над бурлящим потоком сосны с вырезанным на ней крестом — мистика, откуда он там взялся, — дальше лес ровным кругом обжимал двор с домом, сараем и лужайкой и продолжался до узенькой дорожки, границы наших владений. Дорожкой называлась слегка присыпанная щебнем тропка, петлявшая среди елок и состоявшая в основном из переплетенных корней, она начиналась от реки, шла недолго по восточному берегу, наконец, взбиралась на деревянный мост и сворачивала в центр, к магазину и церкви. Этим путем мы шли от автобуса до дома, когда приехали в конце июня или если какой-нибудь придурок забудет, бывало, лодку не на том берегу, где остались мы. Придурком оказывался чаще всего я. А так обычно мы шли через луг Баркалда, перелезали ограду и переправлялись к себе на лодке.

По утрам у нас часа два с лишним не бывало солнца, его загораживал густой лес на южной стороне, но решил ли отец всё разом повырубить только по причине нехватки солнца, я не знаю. Ему нужны были деньги, но что настолько позарез, этого я не уловил, а понял так, что мы тащились на эту реку, второй, заметьте, год подряд, потому, что отцу требовались покой и время обдумать, как дальше жить — по-новому, не как он жил до сих пор, и этого он не мог делать у нас в Осло, глядя на приевшийся пейзаж за окном, а только в другом месте. Этот год — рубеж, сказал отец. То, что он позволил мне быть при нем, возводило меня до положения, недоступного моей сестре, которая оставалась на лето с матерью, хотя была на три года меня старше.

— Не очень-то и хотелось. Что я там буду делать — мыть посуду да обстирывать вас, пока вы гуляете и рыбачите? Нашли дуру, — так она сказала и была права, но я понимал и отца, он часто повторял, что не может думать, когда рядом бабы. Для меня-то это не проблема. Как раз наоборот.

Позже я обнаружил, что он имел в виду не всех женщин.

Пара часов тени, по поводу которой он так раздражался, были единственной доступной нам прохладой, чертов склеп, взрывался отец, у людей летний отпуск, а тут холодрыга такая, и ругался зло, как иногда делал, если мамы не было поблизости. Она выросла в городке, где все, по ее словам, матерились непрестанно, и не желала больше слышать этой гадости. На мой взгляд, было неплохо отдохнуть от солнца пару часиков в самое жаркое время, когда распаренный лес замирает на припеке, истекая запахами, от которых я соловел и начинал посреди бела дня клевать носом.

Как бы то ни было, но отец принял решение. Он постановил вырубить весь лес, а бревна сплавить по реке и продать одной шведской лесопилке. Последний пункт меня удивил, потому что у Баркалда была лесопилка в километре от нас вниз по течению, но, наверно, она была маловата, рассчитана на нужды одного хутора и не в состоянии переработать те объемы, которые мы собирались поставить. При том что шведы отказались покупать лес на делянке, как было принято, и не подписывались отвечать за его сохранность во время сплава, а обещали оплатить только то, что доберется до лесопилки. В июле мы ни за что отвечать не возьмемся, заявляли они.

— Может, будем рубить понемногу, — предложил я. — Что-то в этом году. Остальное в следующем.

— Я сам решу, когда мне рубить мой лес, — ответил отец. На это я и не замахивался, что это он тут хозяин, но не стал объясняться. Какая мне разница. Меня другое волновало — возьмет ли он меня с собой на сплав и кого еще позовет в помощь, потому что это тяжело и по неопытности наверняка опасно, а я не подозревал у отца большого опыта ни в рубке, ни в сплаве леса. Он и не смыслил в этом ничего, понимаю я теперь, но настолько верил в себя, что смело брался за что угодно, ничуть не сомневаясь в успехе.

Но сперва сенокос. Дождей после того ливня не было, в каких-то два куцых дня трава высохла, и вот уже под дверью стоит аккуратно причесанный Баркалд и спрашивает, не придем ли мы на пару дней ему на подмогу с нашими вилами. По его словам, в прошлом году сенокос точно просрали бы, если б не мы с отцом, особенно я, тут и вопросов нет, грубо подлещивался он, хоть я уж был не маленький, понимал, что он просто ищет бесплатных работников, — страда.

Отец потер подбородок, прищурился, посмотрел на солнце, а потом вдруг искоса глянул на меня — мы стояли рядом на крыльце:

— А вы что думаете, Тронд Т.?

Мое второе имя Тобиас, сам себя я так никогда не называю, а отец иногда нарочно добавляет «Т» в шутку, разыгрывая серьезность и намекая мне, что сейчас можно побалбесничать.

— Ну, — ответил я, — это, конечно, не с руки.

— У нас у самих дел невпроворот, — пояснил отец.

— Да уж, — согласился я. — Мы тут завозились кое с чем, что давно бы пора сделать, но да ладно, пару дней мы бы, пожалуй, сумели выкроить. Нет ведь ничего совсем невозможного, да?

— Совсем невозможного нет, — подхватил отец. — Хотя выкроить что-нибудь трудно.

— Что есть, то есть, — ответил я. — Разве что взаимовыручка: мы вам, вы нам.

— Тут ты прав, — сказал отец и посмотрел на меня с любопытством. — Взаимовыручка вещь вообще хорошая.

— Например, лошадь с волокушей, — сказал я, — на той неделе или через неделю, на несколько дней.

— Верно говоришь, — расплылся в улыбке отец. — Лошадь с волокушей на несколько дней. Что скажешь, Баркалд?