Латунное сердечко или У правды короткие ноги - Герберт Розендорфер

– То есть господина Кесселя? – уточнила фрейлейн Люпус.

Фрау Маршалик покачала головой:

– Конечно, Кесселя! Извините, господин Кессель. Я подумаю насчет вашей заявки. Тем более, завтра мне все равно идти к главному – посмотрим, что он скажет. Я вам позвоню. Ах да, вы же уезжаете в отпуск. Когда вы возвращаетесь?

– Через три недели.

– Это у нас будет, – фрау Маршалик перелистала календарь, – двадцатое августа. Значит, я позвоню вам после двадцатого – Альбин Кессель видел, как она записала на еще чистом листке с датой «23 августа, понедельник»: «позвонить Герстенфельдеру».

Вошла фрейлейн Люпус и передала фрау Маршалик восемь страниц ксерокса, а Кесселю – четыре страницы его оригинала.

– Что ж, желаю вам хорошо отдохнуть, – сказала фрау Маршалик. – Счастливого пути, господин Кессель!

У Кесселя, конечно, был в запасе еще один сюжет, явно более походивший на «веселенький мюзикл, набросанный небрежными мазками» и лучше вписывавшийся в трехбуквенную схему главного редактора, чем история о бутларовцах: фильм о Винченцо Беллини. Недавно Кесселю довелось прочесть биографию этого композитора, года два назад впервые напечатанную на немецком языке. Жизнь Беллини, полная музыкальных триумфов и любовных драм, была достойна пера Гофмана. Якоб Швальбе, хорошо разбиравшийся в таких вещах, как-то рассказывал, что современные композиторы-»электронщики» очень не любят Беллини. Они считают его «фанатиком мелодии». Уже одно это, заявил Швальбе, говорит в пользу Винченцо Беллини, особенно его дуэт Норма – Адальгиза в «Норме», эта совершенно дионисийская пьеса, перед очарованием которой никто не способен ус тоять. Беллини, объяснил Швальбе, вообще был одним из немногих, у которых было то, что называется Tesprit», то самое «эспри», которым он поражал слушателя в самое сердце, лишая его возможности даже пошевелиться и заставляя выслушать до конца все, что он хотел ему сказать; и Беллини, этот бессовестный мальчишка, пользовался своим «эспри» сверх всякой меры. Однако получалось у него это великолепно. «Ни у кого из теоретиков, – говорил Швальбе, – если им, конечно, не медведь на ухо наступил, до сих пор не повернулся язык обругать Беллини. Музыка Беллини вообще не поддается теоретическому осмыслению, это – то самое остановленное мгновение, которое всегда прекрасно. Если сравнивать его с Бетховеном, писавшим свои поздние струнные квартеты практически в то же время, то Беллини, конечно, дилетант; но он– гениальный дилетант».

Этот материал, пожалуй, можно было предложить, подумал Альбин Кессель: романтика сейчас в моде. Однако фрау Маршалик он не сказал о нем ни слова. Кто их знает – может, они все-таки возьмут эту историю с бутларовцами. Кроме того, Кессель, как уже говорилось, был стреляный воробей и знал, что нельзя предлагать два материала сразу, подавать две заявки одновременно. Каждую из них они обязательно постараются использовать для того, чтобы «на время» отложить другую. Таковы, – подумал Кессель, с усилием отводя взгляд от мини-эйфелевой башни, выкрашенной в красную и белую полоску, и направляясь к фиолетовому лимузину – таковы неумолимые законы радиовещания.

«Играть в шахматы» означало, что замдиректора школы Якоб Швальбе намерен сегодня совершить супружескую измену. Фрау Швальбе была (и, надо сказать, не без оснований) настолько недоверчива, что обычные мужские отговорки, которые был способен выдумать Швальбе, на нее не действовали. К Кесселю же она испытывала нечто вроде доверия, потому что Кессель временами действительно умел производить впечатление серьезного человека и прекрасного семьянина.

– Моя жена тебе доверяет, – любил повторять Швальбе, – Надеюсь, это тебя не слишком угнетает?

– Доверие, – отвечал на это Кессель, – есть не в последнюю очередь вопрос сознательного выбора. Что мне, в конце концов, твоя жена, и что я ей? А ты мне – друг. В какой-то мере, конечно.

Это последнее добавление – «в какой-то мере» – было нужно Кесселю, чтобы как-то снизить патетику пассажа о доверии и дружбе. Таким образом, на Кесселя возлагалась задача как бы по собственной инициативе в определенные дни звонить фрау Швальбе, чтобы ясно и членораздельно пригласить Якоба на партию в шахматы.

Далее полагалось исполнить совершенно определенный ритуал. Позванный к телефону Швальбе отвечал: «Ах, нет, я не могу…» Кессель упрекал его: «Мы же с тобой договорились!» – Швальбе ломался еще какое-то время, говоря, что сегодня он как раз хотел провести вечер вдвоем с женой, и так далее. Кессель, как и полагалось, настаивал, и после недолгой дискуссии они договаривались о встрече. Через некоторое время Кессель заезжал за Швальбе, а иногда и провожал его домой после окончания партии (это, конечно, было необходимо лишь в тех случаях, когда фрау Швальбе еще не спала, что можно было определить сразу, потому что в окнах горел свет).

Покинув Дом радио, Кессель ехал к Швальбе не торопясь: у него было больше двух часов времени. Он старался ехать как можно медленнее, на светофорах тормозил заранее, а стартовал лишь после тщательно выдержанной паузы, налево поворачивал, только пропустив самую последнюю машину, едва появившуюся на горизонте, так что раздражительные водители у него за спиной начинали гудеть и браниться. Езду Альбина Кесселя в этот день можно было снимать на пленку, чтобы потом показывать проштрафившимся водителям в качестве учебного пособия на принудительных курсах. Он объехал чуть ли не весь Швабинг, выбирая, куда поставить фиолетовый лимузин, и все же нашел место слишком быстро, в переулке сразу за Николаиплатц: на часах было всего без четверти четыре.

Время от времени Кесселя, конечно, мучили угрызения совести: не позвонить ли домой? Удерживало его от этого лишь то, что он решительно не знал, о чем говорить с ребенком. А вдруг она сидит дома и рыдает? Хотя вряд ли, говорил себе Кессель: скорее, она смастерила себе очередную кашу из всех найденных в холодильнике ингредиентов, разговаривает сама с собой и роется в чужой квартире, чувствуя себя вполне комфортно. Может быть, позвонить Ренате и сказать: Зайчик дома одна и ей не с кем поговорить? Рената, конечно, завопит и велит немедленно ехать домой – нет, звонить Ренате явно не стоило.

Кессель спустился пешком по Леопольдштрассе до Фейлицплатц и поднялся обратно по другой стороне улицы до книжного магазина Лемкуля. В этом магазине на пять часов был назначен вечер встречи читателей с писателем, точнее, поэтом, который обещал надписать желающим свои книги. Кессель знал этого поэта и какое-то время раздумывал, не зайти ли к нему на вечер, однако вовремя вспомнил, что тогда ему как минимум пришлось бы купить томик его стихов. Поэт был уже там; он выглядывал из-за горки своих книг, выставленных в витрине магазина, как рыбка из аквариума. Ему за эти годы тоже не удалось похудеть, подумал Кессель. Поэт-писатель помахал ему рукой, и Кессель, не желая вдаваться в более интимные подробности, помахал в ответ, делая вид, что торопится, после чего снова перешел улицу и скрылся в кафе-мороженом «Риальто». где заказал порцию клубничного и потом почти до пяти часов разглядывал за окном прохожих.

Хотя уже начался «час пик» и везде были пробки, так что Кесселю не надо было тянуть время нарочно, он все равно подъехал к дому Швальбе в четверть вместо половины шестого. В этот раз Швальбе изображал нежелание особенно убедительно – видимо, его жена что-то заподозрила. Опять эти шахматы, ворчал Швальбе, а я в кои-то веки собрался посмотреть телевизор. Кесселю пришлось уламывать его по-настоящему. Наконец Швальбе пригласил его к ужину, обещая за это время подумать. На ужин была отбивная по-кассельски с традиционной кислой капустой.

Из дома они выехали в половине восьмого.

– Самое позднее – в одиннадцать, – сказал Швальбе, целуя жену на прощание, – в одиннадцать я уже буду дома.

Сегодня он поехал к турчанке, жившей под Вальдфридхофом. Звали ее Бингюль Хаффнер (она успела побывать замужем за немцем), но она называла себя Сузи. Жила турчанка на Вальдфридхофштрассе. недалеко от площади Луизы Киссельбах, в крохотной квартирке на первом этаже. В качестве своего рода небольшого вознаграждения Швальбе иногда позволял Кесселю заглянуть к турчанке. Визит обычно того стоил. Вот и сегодня турчанка, открыв дверь по условному звонку Швальбе, предстала перед ними в ошеломляющем неглиже из красной кисеи, обтягивавшей ее от горла до пяток. Прозрачная ткань не скрывала ни внушительной груди, ни слегка дынеобразного живота, ни буйной треугольной поросли черных волос, лишь слегка оттененных красным. Увидев за дверью не только Швальбе, но и Кесселя, Сузи издала легкий возглас удивления, но все же впустила обоих.

Великодушно и не без гордости Швальбе пригласил Кесселя к низенькому овальному столу, поставленному перед диваном, взяв на себя, так сказать, роль хозяйки дома, пока та доставала из шкафа посуду, повернувшись к гостям спиной. При малейшем ее движении красная кисея чуть не лопалась под напором мощных, слегка восточного типа ягодиц. Сузи поставила на стол третий прибор.