Трубка снайпера - Сергей Зарубин

Теперь предстояло проверить меткость «шамана». Лейтенант отошел от мишени всего на три-четыре шага, но солдата, что ле­жал на бугорке, это нисколько не смутило. Он ничего не крикнул, не предостерег, не махнул рукой. Ударила пуля – лейтенант уви­дел, что она пробила самый центр черного кружка. Второй выст­рел, третий… Лейтенант от волнения чуть побледнел– в самом цент­ре мишени зияла одна большая пробоина с рваными краями – и по­спешил к Номоконову.

–Блестяще! – произнес Репин. –Очень хорошо, товарищ плот­ник! Вот, возьмите еще три патрона. Только теперь быстрее. От­считайте назад сто шагов и стоя… Понимаете?

Чего ж не понять? Лежа да с упора и мальчишка попадет. Теперь труднее, конечно, но убегающих зверей бил Номоконов имен­но стоя: некогда ложиться и ставить бердану на сошки. Номоконов отсчитал сто шагов назад, выпрямился и заработал затвором. Быс­трее так быстрее.

А потом он с лейтенантам подошел к мишени, осмотрел ее и сказал: –Все тут.

Пробоины образовали в центре круга крошечный треугольник. Номоконов закуривал трубку, а лейтенант восхищенно смотрел то на мишень, то на стрелка, потом увидел сплющенную консервную банку и, оглянувшись на солдата, поднял ее.

Номоконов быстро вскинул винтовку.

Банка взвилась высоко в воздух, и, когда она достигла высшей точки взлета, пуля ударила ее, перевернула, далеко, на несколько метров отбросила прочь.

–Ну?!

– Чего «ну»? Утка могу пулей, глухарь, гусь… Еще кидай.

У Репина заблестели глаза. Неожиданно и в разные стороны швырял он камни, палки, куски коры, и все эти предметы в непости­жимые мгновения настигали пули, дырявили, разбивали на мелкие кусочки. Фуражку снял с головы Репин, но солдат нахмурился:

– Однако с дыркой будешь.

Крепко стиснул лейтенант Номоконова, отпустил, на несколько

шагов отошел:

– Да какой из вас сапер? Вы действительно шаман, волшебник! Только не обижайтесь, пожалуйста. Верно, верно – шаман огня! Давайте покурим и поговорим. Подробно расскажите мне, когда и где вы научились так стрелять?

В суматохе больших и малых дел переднего края нашел лей­тенант время, чтобы по душам поговорить с солдатом. Репин сказал, что, как он знает, таежные обычаи требуют выслушать сперва человека старшего по возрасту. Да, подтвердил Номоко­нов, это правильно. Скоро солдат проникся чувством доверия к человеку, который внимательно слушал его, не перебивал.

Номоконов – тунгус из рода хамнеганов. Так считалось раньше, так он пишется и сейчас. Его маленький народ живет в Забайкалье в разных местах: в Делюне, в Средней и Нижней Талачах, в селах близ Вершины Дарасуна. Его народ живет многими обычаями эвенков, но не умеет разводить оленей. Его народ хорошо понимает и бурятский язык, но овец пасти не умеет и к хлебопашеству не приучен. Степные буряты, которые живут рядом, считают хамнеганов своим народом. Эвенки – тоже своим. И это хорошо. Хамнеган на обоих языках –лесной человек. Правильно: раньше его маленькое, очень древнее монгольское племя кормилось только охотой. Когда русские люди по­строили железную дорогу, жить стало труднее: паровозы пугали зве­рей. Тогда тесные люди перекочевали всем родом в верховья реки Нерчи и стали охотиться там. В десять лет Номоконов привез на яр­марку свою первую добычу – более двухсот зайцев, которых он пой­мал петлями. Русский купец забрал сразу всех – по две копейки за штуку. А на другой день он уже сам продавал этих зайцев, но брал по пять копеек за каждого. Маленькому охотнику купец сказал, что все зайцы худые, а на другой день на всю ярмарку кричал, что они самые лучшие, самые жирные. И все покупали зайцев у этого купца.

Много пушного зверя добывали тунгусы, а жили плохо. Так получалось, что они всегда были должны купцам. О революции тунгусы узнали не сразу: приехали, как всегда, на ярмарку, а куп­цы куда-то спрятались. Человек с красным бантом на груди сказал, что теперь можно порвать все долговые расписки. Без пороха, табака и соли ушли еще дальше в тайгу. Так велели старейшины. Долго никому не показывались на глаза, питались чем попало, курили лис­тья березы. Но правду путами не свяжешь. И к порожистой Нерче пришли вести о первой таежной коммуне в Нижнем Стане. Сперва одна семья вернулась, потом еще две. И отец Номоконова не испугал­ся пасти3, которую, по словам шаманов и старейшин рода, русские ставят на тунгусов. В Нижнем Стане долго ко всему присматривались и прислушивались Номоконовы, заходили в новые дома сородичей, а потом взялись за топоры. С того дня и перестали кочевать.

Неторопливо лилась речь солдата. Где-то высоко в небе тарах­тел немецкий разведывательный самолет, слышались орудийные залпы, доносились далекие пулеметные очереди, а солдат покури­вал трубку и рассказывал о своей жизни.

Вот тогда, в таежной коммуне, уверенность в завтрашнем дне впервые пришла в новый дом Номоконовых. Поселились в Нижнем Стане и русские. Жили дружно. Русские разводили скот, а тунгусы охотились. Крепла коммуна, которая стала потом колхозом. Сообща стало легче охотиться. Далеко за границу отправляла артель кипы драгоценных мехов. Из Москвы прислали золотую медаль, а в бумаге так написали: лучшими по всему свету оказались шкурки соболей, которые отправил на выставку забайкальский нижне-станский колхоз «Заря новой жизни». Этих соболей выследил он, Номоконов и, не испортив их драгоценного меха, поймал сеткой.

– А медведей вам приходилось добывать?

– Медведей? Как же… Дурной зверь, не шибко хитрый, а мно­го приходилось, лейтенант. Не меньше сотни медведей завалил за свою жизнь.

– Ого-го!.. – почесал затылок лейтенант.

– А чего не поверил?

Не так уже сложно взять медведя, хотя и не сеткой, конечно. Года три только этим и занимался Номоконов: медвежью желчь велели добывать. Председатель колхоза говорил, что буржуи зо­лотом стали платить за эту желчь нашему народу. Вот и взялись за медведей в те годы, раз так. Не только пулей, случалось и на ост­рую пальму насаживали косолапых, не тратили патронов. Мясо бригадам отдавали, а из шкур дохи шили, унты.

– А вы в городах когда-нибудь бывали? – спросил лейтенант. –Раньше, до фронта? В поездах хоть ездили?

– Однако плохо думаешь, – заметил Номоконов. – Это раньше так было: совсем дикими были тунгусы. Чего видели? Лес, следы и зверя на мушке. Вся жизнь была в этом. Мясо есть – сыт будешь, не убьешь зверя – с голоду пропадешь. Поначалу жизнь в деревянном доме трудно давалась. Окна есть, печка есть, а тунгусы обязательно юрту ставили во дворе. По огороду, было дело, кочевали. Сегодня в одном углу селились, а через год в юрту, а завтра наоборот ставили. Кочевать по старинке хотелось. А когда гость приезжал из тайги, из

тех мест, куда еще не добралась новая жизнь, то костер, крадучись, зажигали на железе возле печки. Заходи, заходи, гость, в деревянную русскую избушку. Очень уважаем мы тебя. Вот огонь на полу, грей руки, кури трубку возле того, что тебе с малых лет привычно. И дру­гие так делали, однако пожары часто в домах случались.

…1928 год. Последнее кочевье, первый десяток домов коммуны «Заря новой жизни». Первая охота для всего коллектива, первый урожай для всех. 1932 год. В колхозе уже сорок дворов… Молод лейтенант, не поймет, поди, что значили для тунгусов школа, боль­ница, баня. При царе долгими зимами вообще не мылись. Только так… снегом тело терли. А в коммуне специально собрания делали, ругались, постановлениями обязывали когда и кому париться надо. Или взять электричество? Стало быть, в 1933 году маленький двига­тель привезли в колхоз, в избушке поставили. А от него провода потянули по улице. И ему, Номоконову, в первую очередь дырку в доме просверлили, лампочку повесили. Вечером, как затарахтело, –зажглась! Хороший свет, однако старики не одобрили: трубки хоте­ли прикурить от огня под стеклом, да не получалось. Полюбова­лись, ушли, а он, хозяин дома, решил спать ложиться. Уже все легли, а огонь мешает. Что делать? Это сейчас есть выключатели. Чирк – и потухло. А тогда, видно, забыл, не рассказал мастер-монтер из Шилки, как гасить, лампу выкручивать.

Рассердился он, Номоконов, встал. Однако так сделал: свою ру­кавицу к проводу подвесил и лампу туда засунул. Непривычно было сначала. А потом согрела таежных людей новая жизнь! Открывались глаза, светлели лица. В 1935 году научился тридцатипятилетний Се­мен Номоконов немного читать. За парту сел. Днем дети учились в школе, а вечерами – взрослые. Таежный человек только в колхозе на­учился толковать по-русски. Много радости открывали буквы.

В памяти рассказчика встал февраль 1937 года. Ага, слушай, лейтенант. В селе отмечалась сотня лет с того дня, как помер боль­шой русский человек, писавший складные книги. Это который куд­рявый, с круглым волосом на щеках… Правильно, Пушкин по фа­милии, его поминали. Вот тогда сын Володька, ученик сельской школы, читал со сцены клуба хорошие слова. Как это запамятовал