Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

так вижу (я ничего не видел на самом деле, но в политике, как я уже начинал понимать, уверенный тон часто значит куда больше, чем правдивость), мы должны стать не обузой ему, но опорой. Сподвижниками, верными, толковыми, знающими. А для этого все мы должны учиться, обязаны учиться, учиться и учиться самым настоящим образом. Учиться управлять государством.

Я произнес эту фразу, ставшую в другом мире столь знаменитой и столь зловеще переиначенной, в полной ее первоначальной чистоте и наивности. Она не имела никакого отношения к марксистским догматам — это был крик души юноши, вдруг осознавшего чудовищную пропасть между гигантскими задачами управления и скудным багажом знаний, который ему предоставили.

— Оно, государство, велико и обильно, и если будет на то Божья воля, поведёт все государства на Земле к справедливому миру на века.

Сёстры приободрились, в их глазах зажёгся тот самый огонь сознательного долга, который я и надеялся увидеть. Наш малый семейный союз, казалось, обрел новую цель.

А тут еще, словно в подтверждение моих слов о Божьей воле, из Иркутска пришла телеграмма от Распутина. Что делал он, божий человек, в сибирском городе, в тысячах верст от двора, в оставалось загадкой. Но послал он телеграмму именно мне. Депеша была лаконична и многозначительна, как оракул: «Испытания закаляют сталь, всё будет хорошо». И эта глупая, в сущности, телеграмма, лишенная всякого конкретного смысла, ободрила сестёр еще больше, равно как и остальных придворных, от старого графа Фредерикса, кивавшего седой головой, до поваров, садовников и горничных. Откуда они узнали содержание депеши? Я точно не читал им вслух. Но при дворе, этом огромном организме, живущем по своим тайным законам, вести разносятся быстрее, чем по телеграфным проводам.

Но главный ход сделал, разумеется, Papa. Выйдя из беспамятства, он, не откладывая в долгий ящик, проявил ту самую волю, о которой я так пафосно рассуждал. Он издал «Указ о престолонаследии», ставший прямым продолжением и развитием указа прапрадедушки Павла Петровича. В нем он с холодной, почти бесстрастной ясностью разъяснил всем подданным, как настоящим, так и будущим: в случае пресечения мужской линии в семье первенство переходит на прямое потомство женского пола по старшинству, сохранив поправку Александра Павловича о недопустимости морганатических браков. То есть, «пожалуйста, женитесь, — словно говорил указ, — но тогда ни вы, ни ваши дети-внуки-правнуки на трон претендовать не будете». И прямо указал, что в случае его, Николая Александровича, смерти, до совершеннолетия цесаревича, то есть меня, он назначает регентский совет в составе Великой Княгини Ольги Александровны и Великих Княжон Ольги Николаевны и Татьяны Николаевны. В случае же и моей кончины корону наследует Ольга Николаевна, затем на очереди Татьяна Николаевна, Мария Николаевна и, наконец, Анастасия Николаевна.

Этот документ был подобен молнии, расколовшей небо. Его юридическая безупречность была столь же очевидна, сколь и его политическая несвоевременность. Великие Князья протестовали, но, как это часто бывает, не очень громко и недружно — Papa быстро поправлялся, и в его выздоровлении все увидели знак свыше. Кроме того, железная логика указа, восходящая к воле Павла Петровича, лишала их всякой законной почвы для возражений. Вопрос о регентстве, столь актуальный еще вчера, мгновенно утратил свою остроту. Империя вновь обрела твердую руку, а мы, дети, — не только отца, но и государя. Казалось, кризис миновал.

Глава 2

Продолжение

Тогда, три года назад — а это было в тысяча девятьсот четырнадцатом, когда мир шел по лезвию бритвы, — нам пришла в голову спасительная, как виделось, идея. Мы решили учредить нечто вроде параллельного кабинета министров. Теневого? Это слово показалось нам мелким, уничижительным, лишённым романтики. Разве мы тени, сказала Анастасия, всегда находившая самое меткое выражение. Мы звёзды!

Что ж, в этом был смысл. Если уж быть точным, то мы были детьми императора, что и впрямь приравнивалось к положению небесных светил. Значит, и кабинет наш решено было именовать Звёздным.

Мы рассуждали, как нам казалось, весьма здраво. Министры — временщики, приходят и уходят, подчиняясь прихотям сиюминутной политики, дворцовым интригам или просто воле случая. Естественно, и курс любого министерства не может не быть путанным, лишённым стратегической цели: шаг вперёд, два шага назад, три шага вбок, порой составляя петли или порочные круги. История, увы, подтверждает эту нехитрую максиму с завидным постоянством. Мы же — мы будем пребывать всегда. Наша ответственность вневременная, мы отвечаем лишь пред Богом и Государем. И — кто знает? — каждый из нас при известном стечении обстоятельств… Впрочем, эту мысль, столь естественную для нашего круга, мы до конца не договаривали, но она витала в воздухе, придавая затее особую, почти сакральную значимость. Кому же, как не нам, свободным от политических интриг, возни в парламенте, низменного лоббирования капитала и прочих подводных рифов, подстерегающих министров обыкновенных, управлять государством «в долгую», с высоты наших внепартийных и надсословных принципов?

Следует, однако, оговориться: мы вовсе не помышляли о том, чтобы сию минуту занять реальные министерские посты и погрузиться в трясину повседневной рутины, в эти бесконечные доклады, протоколы и согласования. Нет, мы хотели именно управлять, задавать генеральный курс и зорко следить — с высоты нашего орлиного полёта — следуют ли министерства нашим мудрым командам. При необходимости — мягко поправлять, указывать на неверное решение. Я нашёл тогда довольно изящную аналогию: ну, как опытный седок, знающий дорогу, говорит извозчику, куда ехать, и вмешивается в его работу лишь в том случае, если тот вздумает свернуть не туда — либо по незнанию, либо, что гораздо опаснее, с умыслом.

Заседание нашего кабинета состоялось, если память мне не изменяет, в одной из малых гостиных Александровского дворца. С соблюдением некоего подобия протокола и права выбора по старшинству, мы разобрали между собой основные министерства, руководствуясь, разумеется, склонностями и характером каждого.

Ольга, как старшая, с присущей ей рассудительностью, выбрала внешнюю политику. Сегодня и всегда она значит многое для России, сказала она, и с этим трудно было не согласиться. Её всегда интересовали сложные хитросплетения европейской дипломатии.

Татьяна, чей ум всегда отличался практичностью, рассудила, что не менее, а может, и более важны промышленность и торговля. В её словах звучало нечто от смитовской «невидимой руки рынка», хоть вряд ли она тогда читала шотландского экономиста. Как государство богатеет, и чем живёт, и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет, — примерно так она сформулировала свою программу, обнаружив недюжинное для её лет понимание основ национального хозяйства. Ну, и знакомство с Солнцем Русской