Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

одного революционера, пусть и известного, была ничтожной платой за новый роббер большой политической игры.

Месть, холодная и расчётливая, пригасила в Papa жгучий гнев, но он уже не смог стать прежним — тем жизнерадостным, увлечённым охотой и семейным уютом человеком. Он словно бы покрылся броней и ушёл в себя. Вместо прогулок и развлечений он стал задумываться. Много, очень много читал, и теперь это был не Конан-Дойль и не Гоголь, а Спенсер, Рассел, Уэбб и прочие авторы, чьи имена я знал лишь понаслышке. Я, движимый любопытством, честно пробовал вникнуть в эти труды, понять, о чём там пишут, — но понял немногое. Современная философия оказалась слишком туманной и отвлечённой для моего незрелого ума. С меня вполне хватало диалектического материализма с марксистской политэкономией, из которых я, впрочем, тоже успел почерпнуть лишь самые вершки.

Каждый день, невзирая на погоду, Papa совершал один и тот же ритуал. В сопровождении верных Питера и Поля он выезжал в парк, где педантично повторял те самые маршруты, по которым когда-то гулял с Mama. Нас с собою он не звал, напротив, если мы случайно встречались у него на пути, он сворачивал в сторону. Мы быстро осознали его желание остаться наедине со своей памятью и старались не попадаться ему в час прогулки.

Но он по-прежнему уделял нам полчаса утром, за завтраком, и час вечером, после чая. И теперь это было не просто семейное времяпрепровождение. Он внимательно, порой с лёгким удивлением, выслушивал наши суждения, доклады «звёздного кабинета». Сначала, вероятно, из вежливости, из родительского интереса, но с каждым разом — всё серьёзнее и внимательнее. Три года нашей интенсивной учёбы под руководством лучших умов мира явно не прошли даром. Мы говорили уже не детскими голосами.

Да и почему бы ему было не прислушиваться? Ольге шёл уже двадцать второй год, Татьяне — двадцать первый, Марии — девятнадцатый. Это были взрослые, блестяще образованные девушки, с острым умом и, что важно, с не зашоренным официальными доктринами взглядом на мир. Анастасия, конечно, была ещё молода, не говоря уже обо мне, но мы вовсю творили, выдумывали, пробовали — и, что самое главное, у нас получалось. Книги, издаваемые под эгидой «Барона А. ОТМА», а теперь и наши фильмы расходились не только по России, но и пользовались успехом в Европе. А последняя наша картина, «Маска Зеро», и вовсе неожиданно понравилась в Северо-Американских Соединённых Штатах, за прокат которой тамошние кинодельцы заплатили нам две тысячи долларов. Для Государя сумма, разумеется, пустячная, но Papa было приятно сознавать, что людям нравится наше творение, что они просят ещё и ещё. Это был успех, измеряемый не в деньгах, а в реальном, осязаемом признании.

Теперь Papa стал приглашать нас — сперва осторожно, потом всё увереннее — на свои встречи с министрами настоящими. Пока только послушать, сделать заметки в блокнотах. А иногда, переглянувшись с ним и получив кивок, — и сказать своё, «звёздное» слово. Пока иногда. Но и это было уже совсем иным уровнем игры. Игрушки, действительно, кончились. Начиналось настоящее.

Глава 3

2 сентября 1917 года, суббота

Экономика должна!

Я пригласил вас, господа!

Н. В. Гоголь, «Ревизор»

Войдя вслед за сестрами в просторный, но отнюдь не роскошный кабинет Papa в Александровском дворце, я первым делом заметил фигуру Владимира Николаевича Коковцева. Премьер-министр при нашем появлении немедленно встал. Не резво, конечно, — ему все-таки шестьдесят пять, возраст, когда каждое движение обдумывается и взвешивается, особенно если совершается оно перед лицом монарха и его семьи. Но встал с той подчеркнутой, почти машинальной почтительностью, что была вбита в людей его поколения и чина как аксиома, не требующая доказательств.

— Сидите, сидите, Владимир Николаевич! — произнес Papa, его мягкий, чуть глуховатый голос подтверждал слова легким, успокаивающим жестом руки.

Однако Коковцев, маленький, сухонький, с аккуратной седой бородкой и умными, усталыми глазами, продолжал стоять, вытянувшись в струнку, с тем особым выражением лица, в котором и почтительность, и собственное достоинство, и вековая привычка к ритуалу. Он оставался в этом положении до тех пор, пока мы, соблюдая некую негласную иерархию, не расселись по местам. Да и как он мог позволить себе сесть, пока Великие Княжны, пусть и юные, но носительницы императорской крови, оставались на ногах? В этом простом, почти мгновенном эпизоде заключалась вся суть той невидимой, но несокрушимой клетки протокола, что опутывала нашу жизнь, превращая каждое движение, каждое слово в символическое действо.

Наше появление в кабинете во время важных аудиенций было тщательно обдуманной маленькой хитростью, обговоренной с Papa. Мы нарочно заходим ровно на пять минут позже назначенного начала. Этот промежуток был своеобразной рессорой. Если вдруг предмет беседы оказывался по каким-либо причинам не предназначен для наших ушей — будь то нечто особенно щекотливое, или мрачное, — Papa нажимал особую кнопку. Тотчас же в приёмной дежурный офицер мягко, но непреклонно преграждал нам путь: «Ваши императорские высочества, сегодня, к сожалению, режим максимальной секретности». И нам ничего не оставалось, как, переглянувшись с легким вздохом разочарования, отправиться заниматься делами собственными, а не государственными. Впрочем, случалось это редко. Подобная мера предосторожности вступала в силу, когда речь заходила о делах поистине грязных, о тончайших дипломатических интригах или в самом деле особо секретных, например, во время встреч с графом Пурталесом — тот нередко настаивал на полной конфиденциальности, с глазу на глаз. Только он и Papa. Питер и Поль за спиной Papa в такие минуты как бы не в счет; германский посланник похоже, и вовсе не считает их за людей, а лишь за деталь интерьера.

Сегодня, однако, барьеров на нашем пути не возникло. Мы были допущены к большому круглому столу красного дерева, стоявшему метрах в пяти между массивным письменным столом Papa и бильярдом. Да, бильярдный стол по-прежнему стоял здесь, и его присутствие в рабочем кабинете главы огромной империи было многозначительным символом. Papa упорно не желал убирать его, всем своим видом показывая, что нынешнее его состояние — временное, вынужденное, не более чем досадная пауза в жизни. Ведь бывают же чудеса? Редко, но бывают, — словно бы спрашивал он у своих врачей, Лечения в Ливадии, казалось, пошли впрок, и в его глазах вновь теплилась надежда. Медицинские светила, Раухфус, Федоров, Боткин, почтительно соглашались, качали головами, прописывали новые снадобья, ванны, массаж, токи дарсонваля и прочие методы, от новейших к древним и обратно. Что же им ещё оставалось делать? Врач, даже лейб-медик, обязан оставлять своему высокому