Маска и душа - Федор Шаляпин

— Осрамился опять! — думалъ я. И отъ этого посрамленiя я все больше и больше прiобрѣталь страхъ, долго меня не покидавшiй. Уже будучи 14-ти или 15-ти лѣтнимъ юношей, когда я всѣми правдами и неправдами пролѣзалъ за кулисы городского театра, я какъ то получилъ чрезвычайно отвѣтственную роль въ одно слово: на вопросъ, что у тебя въ рукахъ? — я долженъ былъ отвѣтить: «веревочка». Веревочку я говорилъ, но такимъ тишайшимъ отъ страха голосомъ, что не только публика, но и актеръ, интересовавшiйся тѣмъ, что у меня въ рукахъ, услышать меня никакъ не могъ. Дирекцiя моя рѣшила, что способностямъ моимъ есть досадный лимитъ. Въ этомъ она убѣдилась окончательно весьма скоро. Мнѣ поручили другую роль — роль жандарма въ какой-то французской детективной веселой комедiи съ жуликомъ. Отъ моего страха я такъ растерялся, что, будучи вытолкнутъ на сцену, я не произнесъ ни одного слова. На меня нашелъ столбнякъ. Помню только, что если на сцену меня вытолкнули сравнительно деликатно, то со сцены меня вытолкнули уже безъ всякой деликатности. Все это, однако, не охлаждало моего театральнаго пыла. Моихъ завѣтныхъ мечтанiй не убивало. Не отрезвляло моего безумiя. Въ глубинѣ души я все-таки на что-то еще надѣялся, хотя самъ видѣлъ, что человѣкъ я къ этому дѣлу неспособный.

Скоро я сдѣлалъ новое театральное открытiе. Узналъ новый жанръ искусства, который долго держалъ меня въ плѣну. Это была оперетка.

Въ закрытомъ театрѣ гремела музыка, пѣли хоры и въ перемежку актеры то пѣли какiя-то мелодiи и вальсы, го говорили между собою прозу. Тутъ уже я окончательно дался диву. Вотъ это, думалъ я, вѣщь! И поютъ, черти проклятые, и говорятъ, и не боятся, и не запинаются, и не вруть, хотя поютъ въ одиночку, и вдвоемъ, и даже сразу нѣсколько человѣкъ, и каждый разный слова. Какiе ловкачи! Куда лучше, чѣмъ Яшка. Были новы для меня и особеннымъ блескомъ поражали костюмы. Не просто кафтаны и щегольскiе сапоги, а богатство сказочное: зеленые и малиновые камзолы, серебряный чешуи, золотыя блестки, шпаги, ослѣпительныя перья. Вообще, это было въ высшей степени благородно. Надо ли говорить о томъ, какъ радовался я этому новому постиженiю сценической красоты. Однако, въ ближайшее время меня ждалъ еще болѣе оглушительный сюрпризъ. Въ томъ же самомъ казанскомъ театрѣ, гдѣ у меня такъ удачно не выходило слово «веревочка», водворилась опера, привезенная знаменитымъ Петромъ Михаиловичемъ Медвѣдевымъ, великолѣпнымъ россiйскимъ драматическимъ актеромъ, режиссеромъ и антрепренеромъ. Была объявлена опера Мейербера «Пророкъ», при чѣмъ на афишѣ было напечатано, что на сценѣ будеть настоящiй катокъ. Разумѣется, это была сенсацiонная приманка для казанской публики, и въ томъ числѣ для меня. Дѣйствительность вполне оправдала обещанiя афиши. Представьте себѣ необыкновенность контраста между африканской температурой зрительнаго зала и рождественскимъ каткомъ на сценѣ. Я на моей галерке обливаюсь отъ жары потомъ, а на подмосткахъ какiе-то персонажи скользятъ по ледяному кругу (вероятно, просто катались на роликахъ). Но долженъ признаться, что первый оперный спектакль, мною услышанный, потрясъ меня не музыкальнымъ великолепiемъ, не величiемъ темы, не даже сенсацiоннымъ каткомъ, — вообще, не качествами, обращенными къ моему художественному безкорыстiю, а однимъ побочнымъ обстоятельствомъ весьма низменнаго эгоистическаго свойства. На представленiи «Пророка» я сделалъ открытiе, ошеломившее меня своей неожиданностью. На сценѣ я увидалъ моихъ товарищей по церковному хору! Ихъ было одиннадцать мальчиковъ съ избранными голосами. Такъ же, какъ старшiе пѣвцы, они вдругъ становились въ рядъ на авансценѣ и вмѣстѣ съ оркестромъ, сопровождаемые палочкой дирижера, которую онъ держалъ въ рукѣ, облаченной въ бѣлую перчатку — пѣли:

— Вотъ идетъ пророкъ вѣнчанный…

Насилу дождался я конца спектакля, чтобы выяснить эту поразительную исторiю.

— Когда это вы успѣли? — спросилъ я товарищей. — Какъ ловко вы научились пѣть въ театрѣ. Отчего же вы это мнѣ не сказали и не взяли съ собою?

— Ты опять будешь врать, — отвтѣтилъ мнѣ невозмутимо старшей изъ прiятелей. — Ну, а если хочешь, мы возьмемъ и тебя. Учи.

Онъ далъ мнѣ ноты. Пѣнiя было всего нѣсколько тактовъ. Я, какъ могъ, постарался выучить. Прiятель провелъ меня вскорѣ за кулисы, готовый посвятить меня въ хористы, но, къ глубокому моему огорченiю, для меня не оказалось лишняго костюма. Такъ я и остался за кулисами, а все-таки подтягивалъ хору изъ-за кулисъ, чтобы по крайней мѣрѣ запомнить какъ можно лучше эту несложную мелодiю. Не хорошо радоваться чужой бѣдѣ, но не скрою, что когда въ одно изъ представленiй мнѣ сказали, что одинъ изъ хористовъ заболѣлъ, и что я могу облачиться въ его костюмъ и выйти вмѣстѣ съ хоромъ на сцену, я соболѣзновалъ болящему весьма умѣренно.

Я подумалъ: услышалъ Господь мою молитву!

Подумалъ я это потому, что, работая въ церковномъ хорѣ, я не разъ, глядя на ликъ Христа или какого нибудь святого, шепталъ:

— Господи, помоги мнѣ когда нибудь пѣть въ театрѣ…

Я былъ счастливь всякiй разъ, когда мнѣ удавалось увидѣть какой нибудь новый жанръ сценическаго представленiя. Послѣ оперы я однажды узналъ, что такое симфоническiй концертъ. Я немало удивился зрѣлищу, не похожему ни на драму, ни оперетку, ни на оперу. Человѣкъ сорокъ музыкантовъ, одѣтыхъ въ бѣлыя сорочки съ черными галстухами, сидели на сценѣ и играли. Вѣроятно, Бетховена, Генделя, Гайдна. Но, слушая ихъ съ волненiемъ любопытства, я все же думалъ: можетъ быть, это и хорошо, а оперетка лучше… Лучше не только симфоническаго оркестра, но даже оперы. Въ опереткѣ все было весело. Актеры показывали смѣшныя положенiя. Музыка была прiятная и понятная. Было забавно и то, что актеры поютъ, поютъ и вдругъ заговорятъ. А въ оперѣ было досадно, что поютъ такiе хорошiе пѣвцы, а оркестръ мѣшаетъ мнѣ ихъ слушать…

Первая опера, одержавшая побѣду надъ моимъ вкусомъ, была «Фаустъ» Гуно. Въ ней была благороднѣйшая любовь Фауста, была наивная и чистая любовь Зибеля. Эта любовь, конечно, разнилась отъ той любви, которую я видѣлъ въ Суконной Слободѣ, но не смотря на все благородство этихъ чувствъ, не они меня поразили и подкупили. Въ «Фаустѣ» происходило что-то сверхъестественное — и вотъ это меня захватило. Вдругъ, можете себѣ представить, изъ-подъ полу начали вырываться клубы огня.

— Батюшки, пожаръ! — подумалъ я и ужъ приготовился бѣжать, какъ въ эту минуту въ испугавшемъ меня клубкѣ огня отчетливо выросла красная фигура. Обозначился кто-то страшный, похожiй на человѣка, съ двумя перьями на шляпѣ, съ остроконечной бородкой, съ поднятыми кверху усами и со страшными бровями, которыя концами своими подымались кверху выше ушей!